"Когда уйду навеки"

ЧАСТЬ II

ВСПОМИНАЮТ ВЛАДЫКИ

Что можно сказать об отце Романе? Так трагически он ушел из жизни, что это никого не оставило равнодушным. Очень много людей было на похоронах. Это как раз говорит о том, что его жизнь переплеталась с жизнью многих людей. В жизни он, конечно, был яркой личностью. Человек, наделённый многими талантами, – и певческие таланты, и искусствоведческие таланты. И самое главное, что он никогда свои таланты не афишировал. У него была внушительная внешность. Внешность эта соответствовала человеку, занимающему высокий пост. Это ему в какой-то степени, может быть, и помогало, но при этом в общении он всегда был довольно прост. Говорить, что эти таланты остались закопанными, ни в коем случае нельзя. Такие таланты, какими обладал он, невозможно было скрыть, и он их не скрыл. Отец Роман разбирался в иконах – этого не скроешь. Отец Роман пел песни такого глубокого содержания, – что они разошлись буквально по всей стране. И особенно важно, что они не оставили равнодушными никого. Людей церковных – это понятно. А самое главное – людей околоцерковных. Потому что их содержание было как раз такое, которое затрагивает глубины души, сердечных переживаний. Это важно особенно для человека, который не нашел своего постоянного места в жизни, не определился со своим мировоззрением. И поэтому песни в его исполнении заставляли человека задуматься над вопросами Вечности, над вопросами своего бытия в этом мире. Вот это, мне кажется, самое важное. И слава Богу, что, имея этот талант, данный Господом, он его проявил, расширил и сделал достоянием всех людей. Его, конечно, лично знали не все. Москва, люди близкие, кто общался с ним, в Даниловом монастыре. А кассеты его разошлись по всей стране. Многие слушали. И я знаю, что отзывы всегда были самые тёплые и сердечные. Ну а то, что он был экономом монастыря, – так плоды его труда видны сегодня всем. Мы видим, как он потрудился внешним образом. Даже казаки, которые являются на службу в Даниловом монастыре, – это тоже особая сторона жизни казачества. Чтобы это было казачество не только по форме, какое-то "костюмированное", а казачество именно православное, чтобы люди вернулись в Православие, – это самая основная задача, и я думаю, в данном случае он потрудился немало. Вот ещё одна сторона, о которой можно говорить, что он смог в этой области потрудиться. Нужно было, по сути дела, воцерковить людей. Самое главное. И когда кто-то по каким-то причинам уходил, человек потом возвращался и умолял, чтобы его взяли обратно. Приходилось слышать от отца Романа такое. Настолько работа была поставлена правильно. Мы познакомились, когда учились. Я учился раньше, он позднее. И вот как-то сблизились, хотя можно сказать, что нас объединил наш Батюшка. В этом мы сплелись воедино и стали духовно близкими. Приходилось часто бывать в монастыре. И при этом никогда не обойдёшь отца Романа. В хорошем смысле этого слова. Я служил три года в Ставрополе. По делам случалось часто приезжать в Москву. И приезжая, позвонишь, чтобы встретили, проводили... Старался всегда взять купе и забить это купе до предела книгами для библиотеки семинарии. Вёз иногда столько книг... И всегда никакого отказа не было, чтобы встретить или проводить. Я приезжал в Данилов как к себе домой. Ещё одна черта его жизни, о которой нельзя не сказать. Отец Роман никогда не был равнодушен к людям. Он старался принять участие в жизни тех, кому нужна была помощь. И особенно тех, кто был прикован к постели. Пример Ирины Владимировны – один из самых ярких. Человек уже должен был уйти из этой жизни. Навещая её часто, просиживая, казалось бы, в простой беседе, отец Роман принимал участие в её последних днях. И принимал участие глубоко, не просто формально. Это особая сторона его жизни. Ну и конечно, – что такое монастырь? Всегда люди идут за помощью. К кому? Прежде всего это экономская служба. От эконома зависит, как подчинённые работают, чем и как эти люди живут. Другой бы мог отмахнуться, это одни хлопоты, и всё. Но он видел в человеке образ Божий и принимал посильное участие в его судьбе и его жизни, помогал. Были такие факты. Он это никогда не афишировал. Но это такая деятельность, которую невозможно было скрыть. Всё равно она была видима, поскольку он занимал определённый пост в монастыре и это не могло пройти бесследно. Вот таким он мне запомнился. Ещё важная сторона его жизни. Сам по себе Данилов монастырь очень видный. И отстроенный ещё в 80-е годы, то есть он уже тогда был как первый. На монастырь обращали внимание круги правительственные, и в то же время это был монастырь для самых убогих. Настолько важна роль столичного монастыря в жизни самой столицы; тем более это – резиденция Патриарха. Это высочайшие гости правительственного уровня. Патриарх часто бывает. И в то же время несмотря на всё это – здесь ранние богослужения, братский молебен, постоянная исповедь. Постоянное то, чем должен быть монастырь. Чем он живёт. И выполнение своей катехизической миссии среди народа. И умение говорить с самым простым человеком, может быть, несколько церковным или малоцерковным, но простым, и умение говорить с человеком, который занимает высокий пост, который тоже малоцерковный, а может, и совсем нецерковный, и даже, может быть, в какой-то степени атеист. И вот умение с каждым говорить по-своему, – это тоже определённая миссия отца Романа. Умение выступить – вот как фильм был снят на Северном флоте – перед целым строем матросов, общаться с адмиралами флота. Это тоже определённая его черта. Как монах может руководить? Здесь самое ценное – проявить внешнюю строгость, оставшись в душе смиренным человеком. Потому что он может себя внутренне укорять, что он сделал неправильно, он может осознавать свою немощь, но при этом он понимает, что в данной ситуации нужно поступить строго. Вот эта строгость – она для блага человека. Умение найти при личном смирении и внешней строгости золотую середину – это тоже определённый дар. Я думаю, у него это было. Потому что в подчинении у него было немало людей работающих, с которыми нужно было находить какие-то контакты, ведь все люди разные, у всех свои запросы, свои требования. В теперешней экономической ситуации это непросто, помочь людям, чтобы удержать их на работе, и удержать не в плане какого-то тоталитарного режима, а именно заинтересовать, что это их место. И по мере возможности всё же обеспечивать их тем жалованием, с каким они могли бы просто работать. Ведь не секрет, что Москва очень дорогая, и чтобы прожить, в Москве должно быть жалование на каком-то допустимом уровне. Отец Роман был у истоков нашей Иконописной школы. Когда Иконописная школа делала первые шаги, он закончил Академию, и работа его была как раз в этой области. Вот сейчас, мы считаем, Иконописная школа вышла на должный уровень, это сформировавшееся учебное заведение, которое в этом году провело пятый выпуск. Своего рода малый юбилей. Здесь частица труда отца Романа...

Отца Романа я впервые увидел в 1986 году, когда поступил в Московскую Духовную семинарию. Этот молодой человек выделялся своей незаурядной внешностью. Его присутствие на богослужении (тогда он был ещё учащимся и даже не был ни иноком, ни в сане, но часто читал паремии, Апостол) всегда вызывало чувство величия, украшения службы, красоты христианских богослужений. Более близко мы познакомились перед празднованием 1000-летия Крещения Руси, когда отец Роман участвовал в росписи Покровского академического храма. Сразу было видно, что он принимает самое активное и деятельное участие не только непосредственно в самой росписи, но и в обсуждении общих иконографических вопросов. Он уже тогда себя показал серьёзным человеком, христианином, глубоко понимающим основы церковной культуры и иконописи, живописи, архитектуры, в частности. Более тесное наше общение завязалось, когда мы фактически в одно время стали экономами. Он – в Свято-Даниловом монастыре, я – в Троице-Сергиевой Лавре. С тех пор мы, собратья по труду, часто встречались по практическим вопросам, но больше находили чисто братское общение. Отец Роман часто приезжал в Лавру, заходил ко мне в келью, рассказывал интересные истории. Я делился своими проблемами. Он пел. Часто приезжал с ним отец Алексий Грачёв, с которым я учился вместе в семинарии. Вспоминается интересный факт жизни отца Романа, очень знаменательный. Он является учеником Преподобного Сергия, и Преподобный Сергий никогда его не оставлял и очень часто призывал на послушание. У Троице-Сергиевой Лавры есть подворье на берегу Чёрного моря, в районе Геленджика. Оно существует уже много лет, и в ноябре 1989 года было принято решение отвезти на это подворье, как благословение обители Троице-Сергиевой Лавры, икону Преподобного Сергия с частицей его святых мощей. Икона была подготовлена, было получено благословение на частицу мощей, и уже были куплены билеты на самолет, как вдруг среди ночи звонит мне отец Роман: "Отец эконом, я очень устал и такое настроение... Я бы хотел остановиться на вашем подворье и пожить несколько дней, вдохнуть морского воздуха". Это было настолько необычно и неожиданно, что я даже не давал себе отчёт, что предстоят какие-то официальные мероприятия. Я дал ему координаты, сам созвонился с подворьем. И он уехал. Я прилетел через полтора-два дня, прилетел туда и он. Помню, приехал я уже вечером. Отец Роман сидит на берегу моря, костер горит, гитара рядом... Уху варит. Ждёт отца эконома Лавры. Он уже знал, что я приеду. Такая замечательная встреча была у нас. На берегу уже ночного моря мы ушицы откушали, порадовались, посмеялись, благостное, благодушное настроение было. Море не располагает к деловым обсуждениям проблем, у моря душа молодеет. Несколько дней мы провели вместе, разговаривали, смеялись. На первый воскресный день была намечена официальная встреча иконы Преподобного Сергия. С отцом Романом мы отслужили всéнощную в храме Преподобного Сергия, в поселке Дивноморское Геленджикского района Краснодарского края, на подворье Троице-Сергиевой Лавры, затем отслужили Божественную литургию. А икона вначале была привезена в Краснодар, где народ несколько дней молился в храме, а затем в автобусе в торжественной обстановке, с кортёжем, она была привезена в поселок. По местному телевидению было объявлено, что прибывает икона Преподобного Сергия. На встречу иконы собралось несколько тысяч человек. Было необычайно торжественно, чувствовался всеобщий духовный подъём. Местные жители не помнили, чтобы и на майские демонстрации в застойные времена собиралось столько народа. Отец Роман очень украсил праздник присутствием – статным видом, замечательным голосом, удивительно торжественным богослужением. Создал для всех большой церковный праздник. Я и прежде замечал, а в те дни особенно, что Господь щедро наделил отца Романа даром общения с людьми. Он и в Дивноморском оставил светлые воспоминания. Церковный вид, личное обаяние, особое, утонченное чувство такта... Человечность, тепло, которых так не хватает в наше время... Стоило ему один раз пообщаться с человеком, – и тот запоминал его на всю жизнь. Можно сказать, что это самая настоящая евангельская проповедь. Людям в наше время так часто не хватает тепла и человечности. Когда закончился крестный ход, перед храмом в богатом киоте была установлена икона, отслужили молебен. Отец Роман произнёс слово, удивительное по своей проникновенности, теплоте. Он сказал, что было время лютых гонений, когда люди преследовались за Слово Божие. Но Господь милостив к каждому человеку и к каждому селению. И вот Преподобный Сергий призрел такой отдаленный уголок, сюда прибыла его святая икона. Теперь Игумен Земли Русской поселился здесь, и теперь над этим Богоспасаемым местом, где прежде не было храма, почивает благословение Божие. Я тогда для себя отметил, что Преподобный Сергий позвал отца Романа на послушание в Дивноморское. Я ведь не говорил, что я лечу туда, что намечается такое мероприятие. А Преподобный Сергий сам всё управил и кого нужно призвал. Незадолго до трагической кончины отца Романа, Великим постом, мы с ним договорились, что он приедет к нам в Лавру на день моего Ангела, великомученика Георгия, 6 мая. Накануне собирались отслужить всéнощную, наутро – Литургию. И он хотел поздравить отца эконома. Отец Алексий Грачёв тоже предполагал приехать... Отец Роман исполнил обещание. 6 мая, в день своего погребения, он прибыл сюда... Братия Лавры во главе с отцом Наместником, архимандритом Феогностом, встретили тело отца Романа, отслужили литию. Это было символично. Действительно, отец Роман является – не являлся, а является – насельником Троице-Сергиевой Лавры, одним из учеников и послушников Преподобного Сергия. Да и сам он говорил: "Я брат обители Преподобного Сергия". Отец Роман был человек очень широкой, щедрой натуры. Я думаю, что его кончина – это большая потеря для России. У него был широкий круг общения. Он и в творчестве не замыкался, а объединял вокруг себя многих, большое количество интеллектуальных, творческих сил. Даже песни, которые он писал и пел, – это тоже был коллективный труд. Кто-то помогал обрабатывать музыку, кто-то – записывать... Возможно, многие до конца не понимали отца Романа. Это трагедия всех творческих людей, которые видят мир немного по-другому. Тонкую чувствуют материю, возможно, не для всех доступную. Он был очень восприимчив, всегда легок на подъём. У него была молодая душа, открытая всему новому. Когда он чувствовал, что веет свежим ветром или видел появление ростков чего-то нового, то настолько воодушевлялся, становился таким кротким и внимательным, так обо всём расспрашивал и выслушивал, что я всегда удивлялся. У него была очень живая душа, которая раскрывалась в познании мира. Он всё впитывал в себя и преломлял – через свою церковность, через своё мировоззрение, миросозерцание. Преломлял и щедро отдавал. Отец Роман был человеком неординарным. Часто бывает так, что человеком могут при жизни восхищаться, а когда он отходит к Богу, кончается его земная жизнь, то о нём забывают. Но бывает и наоборот. С человеком может быть нелегко, в общении с ним могут возникать какие-то сложности, но вот его не стало – и вспоминается только светлое. Я думаю, что искушения забываются, если человек жил и трудился искренно; он мог и допускать ошибки, но если всё делал во славу Божию, то об этих ошибках не помнят, всё это остается в стороне. Менялся ли отец Роман на протяжении лет? В своей глубине не менялся. Внешне, конечно, он становился другим, хотя его никогда не оставляли жизнелюбие, радость. Но груз ответственности, конечно, накладывал свой отпечаток. Может быть, этот груз не всегда был заметен, но он, несомненно, был. На отце Романе лежали огромные заботы. И я как эконом эти заботы понимал. Мы с ним делились, советовались друг с другом. Он всегда был расположен слушать, часто соглашался, многое из моего опыта применял на практике. Я бы сказал, что экономская деятельность в какой-то степени его тяготила. С другой стороны, он сам говорил мне, что это послушание его и обогащало, оно не заглушало его таланты, а наоборот, помогало раскрыть их, и давало особый смысл жизни. Я думаю, во многом и песни его, и запись их на кассеты явились в свете его экономского послушания. Потому что одно дело – видеть мир из окна Московских Духовных школ или из академической кельи преподавателя, другое дело, когда на всё смотришь и всё воспринимаешь исходя из практической, сиюминутной необходимости. Тогда многое в жизни начинаешь понимать по-другому. Ты уже знаешь и цену электроэнергии, и водопровода, и отопления. Интересуешься, что такое гигакалории, строительство. Начинаешь понимать насущные людские нужды... Человек на этом послушании реально сталкивается с жизнью – повседневной, трудной. И поскольку он был человек талантливый, я думаю, это его подталкивало ко многим размышлениям.

Отца Романа я знаю с самых первых дней своей учебы в Московской Духовной семинарии, с 1983 года. Человек он был боголюбивый, трудолюбивый, честный. Всю свою жизнь посвятил служению не только Богу, но и человеку. Судьба нас связала в тяжёлые дни. Говорят, что друга можно познать в беде. Такая беда случилась в 1986 году. В ночь с 27 на 28 сентября в академии был пожар. Я находился в той комнате, где сгорело пять человек. Всего нас было семеро. Двое остались в живых, среди них я. Был в огне два часа. Всего тогда в пожаре пострадало около двух десятков человек. Одним из первых, кто помогал потерпевшим, был отец Роман. Он через отца ректора, вплоть до Верховного Совета, добивался того, чтобы нас приняли в больницу и оказали первую помощь – в то советское время это было не так легко. И добился. Он лично отвозил нас в больницу, доставлял лекарства, пищу, одежду, так как всё сгорело в огне. Он принимал активное участие в погребении сгоревших братий. Все, конечно, помогали. Но более всех принимал участие отец Роман. Теперь, когда его уже нет, я вспоминаю Заповеди Блаженства, которые нам дал Господь. "Блаженни плачущие...". Он плакал вместе с нами. Жаждал правды, одевал, кормил... Когда исполнилось десять лет по окончании нашим классом семинарии, мы служили панихиду на могиле сгоревших братий. А потом – панихиду на могиле архидиакона Романа... После окончания семинарии мы не раз виделись. Он всегда радушно встречал меня. Я старался приезжать на каждую годовщину пожара, отец Роман помогал мне с транспортом. Ездили на кладбище. Когда мне было тяжело, он утешал: "Не скорби, отец Павел. Господь всё устроит". В последний раз я его видел, уже будучи в сане епископа. Он подошел ко мне и говорит: "Ты всё такой же, хоть и епископ". – "Да и ты такой же". И я подумал, что хотя внешне мы, конечно, меняемся, стареем, но порой кажется, что мы студенты и сегодня. Он мне в ту встречу сказал: "Ты знаешь, я немного устаю, работы много". Я говорю: "А как ты меня всегда поддерживаешь? Вот и я тебе говорю теперь: "держись!"". Мы с ним потрапезничали, вместе посидели. Я не могу сказать, что мы что-то чувствовали, но он был в тот раз очень внимателен ко мне. Я говорю: "Ну как, отец Роман? Скоро встреча, десять лет выпуска". Он ответил: "А кто его знает, как оно будет? Господь управит". У него всегда была большая надежда на Бога. Он никогда не говорил: "Я...". Но: "Как будет Богу угодно". И мы расстались. Слушаешь песни отца Романа... Они исполнены благодатной силы, каждое слово. Он много писал и пел об уходе отсюда, о том, что жизнь движется к концу... Я думаю, что, как монах, он умирал каждый день для этой жизни. По-видимому, так. Но никто не думал, что так быстро настанет кончина его жизни физической. Судя по песням, он, наверное, постоянно предуготовлял себя к этому. Нет достаточных слов выразить посмертную благодарность архидиакону Роману. Ему похвалы теперь не нужны. Тяжёлой была его смерть. Но так Господу было угодно. Я хотел бы попросить у всех, кто будет читать эту книгу, чтобы были подобны ему в своей жизни. Потому что он, невзирая ни на что, старался быть примером, старался вести за собой. Да упокоит Господь душу его в обителях Небесных.

Помню тот момент, когда отец Роман стал насельником нашей Лавры. У нас хорошо знали его, ценили как регента, как певчего. К тому времени он зарекомендовал себя и как отличный организатор. Поначалу он какое-то короткое время нёс клиросное послушание. Пел, иногда регентовал. Сразу можно было заметить, что у него всегда присутствовало чувство иерархии, он благоговейно относился к священноначалию. Был точен, аккуратен. Богослужение очень любил. Вскоре его назначили руководителем архитектурно-художественного отдела, но поначалу он старался постоянно ходить и на братский молебен, и на службы. Однако с исполнением хозяйственного послушания это практически несовместимо. Два раза в неделю ещё можно сходить, но на большее просто не хватит сил. Отец Роман был очень живым человеком. Хуже всего, когда видишь в Церкви людей, которые как бы надели на себя маску. Человек, может быть, из самых лучших побуждений, засунет куда-то вглубь всё, что есть у него живого, и производит впечатление какой-то ограниченности, узости. Хотя внутри он, возможно, совсем другой. Я считаю, человек должен быть открытым как ребёнок. Будьте как дети, а иначе не войдёте в Царство Небесное. У отца Романа была эта простота. И такая детская душа. С ним всем было легко. Он умел многое совмещать и всё делать как-то не трудно. Он и работой серьёзно занимался, но любил и пошутить, слово яркое сказать. Как-то мы с ним поехали в Струнино и зашли к одной рабе Божией. Она угостила нас мантами. И так приготовила хорошо – мастер своего дела. На обратном пути отец Роман сказал: "Как хорошо, что я её не встретил, когда был ещё студентом. Стала бы так кормить – поневоле захотелось бы семьёй обзавестись". Ещё вспоминаю. Как-то на Святки приехали отец Алексий, наместник Даниловского монастыря, отец Роман и отец Алексий Грачёв; пришли и некоторые из нашей братии. Собрались в гостинице. Пропели тропарь Рождеству. Сели за стол, и отец Роман с отцом Алексием стали петь свои канты. Все их песни к чему-то высшему призывают, дают направление человеку в жизни. Я тогда для себя отметил, что отец Роман в каких-то вопросах был очень послушливым. Сидим за столом, отца Романа просят: "Отец Роман, вот это спойте". А он: "Как, отец Алексий?". И вот когда отец Алексий давал добро, он пел. Эта черта как-то запомнилась. Человек старался жить монашеской жизнью. А монашеская жизнь – это прежде всего послушание. Помню, приезжали мы в Данилов. Он всегда радушно встречал нас. Был хорошим организатором – во всём, и в крупном, и в малом. Если скажешь ему, что в такое-то время будем, то он уже на месте, ждёт. Когда я узнал, что отца Романа уже нет, мой ум вначале отказывался этому верить. Но у Бога Свои законы. Господь забирает человека, когда приходит время. А мы, по-человечески, бывает, с этим и не согласны. Наверное, наш христианский долг – смирить себя, согласиться. И сказать: слава Тебе, Господи, что Ты его забрал. Богу нужны хорошие люди, хорошие певцы, хорошие монахи. И, наверное, не только старыми, но и молодыми...

В моей памяти отец Роман остался не как эконом. Для меня он был дорог как человек. И человек очень близкий, родной. Человек он был очень глубокий, искренний. У него был особый дар проникновения в суть явлений. Всё это он выражал в творчестве – в музыке, поэзии. Архитектурно-художественный отдел в Лавре, который и сейчас развивается, стал организовываться при отце Романе, он был его председателем. Когда архимандрит Алексий – тогда ещё игумен – был назначен в Данилов монастырь и забрал с собой отца Романа, то деятельность отдела поначалу заглохла и только потом, года через два, отец эконом смог это дело возродить. Таких людей мало. Он работал именно сам, сам во всё вникал. Он был хорошим помощником, человеком, на которого всегда можно положиться, опереться, поручить ответственное дело и быть уверенным, что он доведет его до конца, всегда решит вопросы, которые перед ним стоят. Теперь архитектурно-художественный отдел, организованный когда-то отцом Романом, развивается, хотя и стал несколько другим. Монастыря, который был в XIX веке, теперь уже нет. Сегодня монастырь – это нечто другое. Сергиева Лавра из уединённого места с годами превратилась в целый город. "Лавра" в переводе означает "городской квартал". Это действительно теперь городской квартал. Отец Роман очень любил природу. Любил не как "пользователь", а видел в природе творение Божие. Любил природу как мир, который сотворил Господь. Он любовался природой, но это любование не замыкалось на самой природе, а возводило, возносило мысль его горé, и не случайно в его песнях, в его поэзии так много сравнений с природой. Его любовь к природе мне глубоко запала в душу. Он был очень живым человеком, и я думаю, его живость, раскованность во многом шла от общения с природой. Он не был ханжой. Ханжа – это очень плохо; под личиной внешнего благочестия человек может прятать чёрствость, грубость, нетерпимость, нелюбовность. Отец Роман был отзывчивым и добрым. Он очень любил богослужения. Чрезвычайно много трудился. Я знаю, что в Даниловом монастыре он сделал очень много для братии, для обители. Он жил любовью, всё совершал с полной самоотдачей. Вся жизнь его была непрерывным творчеством. Творчество это проявлялось не только в его музыкальных произведениях или в поэзии. Творчеством была вся его жизнь. Он организовал в Даниловом монастыре студию звукозаписи, ввёл лицензирование, защиту прав, занимался издательской деятельностью, открыл магазин. Всё совмещалось в одном человеке. Он жил интересами Церкви. Раньше говорили: церковный человек, нецерковный человек. Церковный человек – это человек, живущий интересами Церкви. Об отце Романе я не могу сказать, святой он или грешный, где он теперь находится. Мы молимся. А Судов Божиих мы не знаем. Но я знаю, что он жил интересами Церкви. Он был до мозга костей церковный человек. Находясь в Даниловском монастыре, в Лавре, в Духовных школах, на природе, в скиту, в подворье – он везде жил интересами Церкви. У него не было своей личной жизни вне Церкви. Это очень важно. У него не было друзей внецерковных. Несмотря на то что он не был пресвитером, он очень многих людей привёл в Церковь. Он был человек очень тонкий, и очень страдающий. Страдал он очень много. Особенно в последний год ему иногда было очень тяжело. Была у него особенная тяжесть. Когда человек идёт в монастырь и решает посвятить себя Богу, он думает о молитве, о посте, об одиночестве, о пути аскетического восхождения к Богу. Если человек идёт искренне, он прежде всего ставит перед собой цели духовные. Однако в том институте, который мы называем сегодня монастырём, отшельников, молчальников практически нет. А душа стремилась к этому и стремится. И вот, как честный человек – а отец Роман был честный человек, – он не мог не страдать оттого, что он живёт больше внешней жизнью. Оттого, что внутреннюю молитву вынужден заменять внешним деланием. Потому что если человек живёт, например, как преподобный Серафим Саровский, то невозможно себе представить, чтобы он отдыхал на озере. Такие, как Серафим Саровский, жили внутренней жизнью. И красота их жизни преображала даже внешний мир. К этому все стремятся. Когда же не происходит реализация, то требуется помощь совне. Я помню, отец Роман тоже иногда говорил: "Мне так тяжело, так тяжело. Ну скажите, как вы держитесь? Я знаю, вы служите часто". Я ему отвечал: "Отец Роман, не могу тебе сказать слова. Я не могу дать никакого совета. У тебя есть духовник. Как я могу вторгаться в ваши духовные отношения? Приезжай, поговорим, чем могу, поделюсь". То есть тяжесть у него была. Потому что кто не страдает? Хорошо жить толстокожему бегемотику. Его коли-коли, а он всё равно ничего не чувствует. Всё нормально. Всё без проблем. "Да нет проблем! Ну, выпил, ну, согрешил, ну и что?" Да дело-то в том, что жизнь наша монашеская искажена, и от этого весь мир страдает. Мы неправильно живём. Вот в чем весь ужас заключается. Жизнь Церкви – не во внешнем делании, а в делании внутреннем. А внешнее – постольку поскольку. Если есть внутреннее, то обязательно будет и внешнее. Но если есть внешнее, то не обязательно будет внутреннее, внутреннего может и не быть. А мы все живём больше внешним. Почему человек часто раздражается, кричит. Это душа у него кричит. То же было и с отцом Романом. Лавра у нас живая. Это и по братии, и по отношению к Лавре. Да и город Посад, вышел – и уже поля начинаются. Всё-таки Данилов – это новообразованный монастырь, каждый сам по себе. И не случайно: в Данилове дают келью, а желающих немного, в Лавре пять-шесть человек в келье, а принять могут далеко не всех, кто хотел бы. Отец Роман Лавру очень любил, и Преподобного Сергия любил. И так получилось, что дал Господь, дал преподобный – и упокоился отец Роман здесь, рядом. Он был страдающий человек. И он был мне очень близок внутренне. Эту утрату не восполнить. "Кто близок, тот незаменим для нас", – это, по-моему, Высоцкий. Что нас связывало? Я думаю, общее видение мира, общее переживание того, что происходит вокруг. Общее чувство неправды. Глубокое осознание того, что можно и дóлжно жить по-другому. Что в Церкви обязательно должны быть монахи-аскеты, люди, которые занимаются не просто умной молитвой, а уходят вдаль от мира. Был у нас такой идеализированный взгляд. Мы были немножко романтиками – романтики ведь бывают не только светские, но и духовные, церковные. Ему доставляла досаждение внешняя жизнь. Он всегда желал внутренней жизни. Он вырос в Москве, в среде московской интеллигенции, несколько богемной, и конечно, у него было утонченное понимание Москвы не только как духовного центра, но ещё и как интеллектуального центра. Он был немного эстет, это в нём было живо. И всё это боролось в нём – эстет, строитель, деловой человек, монах-отшельник... Теперь у нас в Троицком соборе Литургия поётся знаменным распевом. Впервые я услышал такое пение и проникся им от отца Романа. Однажды довелось нам вместе служить, и он один пел знаменным распевом. Меня это тогда потрясло. Это было году в 1992-1993. И я поставил тогда себе целью сделать это у нас в Лавре. Где-то через полтора-два года я настоял на том, чтобы в Троицком соборе было знаменное пение, и отец Глеб (Кожевников), один из ближайших духовных братьев, духовных друзей отца Романа, это дело продолжает. А поначалу, когда отец Роман начинал здесь, кое-кто из братии протестовал. Но я их не послушал. Так что знаменное пение у нас сейчас – через отца Романа. Он любил стихи, читал их, сам писал. Но каких поэтов особенно любил – не могу сказать. Нас никогда не интересовали имена. Он читал стихи, я спрашивал, откуда, он отвечал: "Не знаю". Он не принадлежал к той категории людей, которые говорят: "Я люблю Ахматову, я люблю Блока". Он, как пчёлка, летал везде, но собирал только нектар. Вот пчёлка: цветёт липа – она от липы берёт, цветёт греча – она от гречи берёт, цветёт одуванчик – она с одуванчика берёт. Они с отцом Георгием много общались. Связывало их общее послушание. Если бы они оба не были экономами, то не были бы так близки. У них была общая боль. Когда они встречались, то их разговоры напоминали беседы бывших фронтовиков: "Ты на каком фронте был? А я на таком...", или бывших больных: "Ты чем болел? А я этим...". От общих воспоминаний, от единства пережитого возникает понимание, а от понимания – близость. Отец Роман и отец Георгий – два страдальца, два мученика. Экономское послушание – самое тяжёлое в монастыре. Экономы обычно очень мало служат – я замечал это и по другим монастырям. Невозможно совмещать службу и серьёзную хозяйственную деятельность, она забирает слишком много сил. Мне тоже приходится заниматься хозяйством. И время от времени хочется уединиться, побыть на природе. Я замечал подобные чувства и у отца Романа. Он был одинок. Он был глубже многих. И даже с отцом Алексием Грачёвым они были разные люди. Они, конечно, были друзья, у них был один духовник, их объединяло совместное творчество, общее чувствование мира. Но всё же это, скорее, были друзья-эстеты. Глубинно, как монах, как человек он был очень одинок. Почему? Я думаю, всякая душа, которая стремится к Богу, всегда одинока. И это правильно. От одиночества человек страдает, но оно выплавляет, выкристаллизовывает "сухой остаток" души.

СЛОВА СВЯЩЕННИКОВ

С отцом Романом, тогда ещё Алёшей Тамбергом, я познакомился, когда он пришел в Лавру ко мне на исповедь. Это был юноша лет семнадцати-восемнадцати. На нём были желтые вельветовые джинсы, – черта была такая яркая, что мне это запало в память. Пришел он от Елизаветы Афанасьевны. А придя один раз, стал потом приходить часто. В нём, видимо, была очень сильная в то время потребность слушать; учиться, узнавать. И потому говорить с ним было легко, легко было наставлять его. Хотя он сразу сказал, что из нецерковной семьи, что мама у него, хотя и верующий человек, но малоцерковный. Рассказал о своей учебе в Воронеже, в театральном институте, о своей работе в Ленкоме. Но теперь он уже созревал для служения Богу и Церкви и потому работал в приходском храме Преображения Господня села Богородского города Москвы. А потом он поступил в семинарию. И его музыкальная одарённость стала проявляться в Церкви. Он говорил о себе, что как певец, как исполнитель он именно в Церкви нашел себя и полностью состоялся. Он мог и умел петь. Помню, как иногда, во время наших прогулок по лесу, он пел, например, партию Леля из "Снегурочки" или "Лучинушку". А потом стал писать стихи, музыку, и началось его церковное музыкальное творчество... Да, он был человеком всесторонним и ярким. Но при этом – смиренным и кротким. Во всяком случае, смирению он учился. А потому был послушным и всё старался делать по благословению. Эту главную науку он старался пройти опытным путем. Он был человеком радостным, веселым и, я бы сказал, каким-то желанным для всех. Конечно, бывали в его поведении какие-то ошибки, терпел он за это укоризны от ближних, но со смирением их принимал и искренне старался исправиться. Господь определил ему стать монахом, а он с волей Божией послушно и радостно согласился. На его постриге я не был, уезжал в командировку в Тобольск, на празднование 400-летия города, но братия прислали мне телеграмму: "Операция прошла благополучно. Роман Илларионович". Я понял, что Алёшу в постриге назвали Романом, а принимал его отец Илларион. И вот после пострига отец Илларион ему сказал, что теперь надо бы каждый день исповедовать помыслы. И когда я вернулся и мы с ним встретились, то он стал со мной советоваться. В конце концов, мы решили, что он будет исповедоваться несколько раз в неделю. И правила этого он старался держаться до самой кончины. В отношении его занятий знаменным распевом – вспоминается одна Литургия в Успенском соборе. Отец Роман пел "Милость мира". И такая в этом непривычном для нас тогда пении была сладость духовная, что казалось, будто тает от умиления душа... Да, он был творческим человеком, многому ему хотелось научиться. Например, иконы писать. Он и в этом отношении сделал немало. И хотя не всё, написанное им, равноценно по художественному уровню, но это уже происходило не от недостатка желания или старания, а от нехватки времени. Действительно, творчеством он мог заниматься только урывками, в свободное от основных послушаний время. Особенно нелегким было, конечно, экономское послушание. И надо сказать прямо, что этим послушанием он тяготился, это был его духовный крест. Не раз он говорил: "Ведь я бы мог писать иконы... Я бы мог петь..." Но что делать? Послушание есть послушание, а монах – это, прежде всего, послушник. Впрочем, административная жилка у него была. Он мог увидеть всю ситуацию организационно, структурно, составлял какие-то схемы работы, и эти схемы помогали ему осуществить задуманное. Возможно, по молодости ему не хватало знания человеческой немощи, когда правильная схема наталкивается на нежелание или немощь работника. А возможно, он просто очень верил людям. Потому что он любил людей и старался служить ближнему...

С отцом Романом я познакомился в 1980 году в Троице-Сергиевой Лавре, у нашего Батюшки отца Алексия (Поликарпова). В то время мы были оба мирянами. Алексей Тамберг, так звали в миру отца Романа, был моложе меня на десять лет. Из разговора с ним я узнал, что он москвич, после окончания средней школы некоторое время жил в Воронеже, где учился в Театральном институте, но вскоре понял, что это не его дорога. Господь призвал его ко спасению. Ещё в то время он поразил своею целеустремлённостью и твердым, упорным характером. Он ясно сознавал цель своей жизни и уверенно шел к ней. А целью жизни для него было спасение души. И под руководством Батюшки он следовал по пути спасения через святое послушание. Затем, в продолжение двух-трех лет мы часто встречались с ним на богослужениях в московском Свято-Преображенском храме, что в Богородском. Там мы несли клиросное послушание, а Алексей ещё и алтарничал и помогал по хозяйственной части. Вскоре отца Романа призвали к воинской службе в армии, но, по милости Божией, он часто приходил к нам в храм для участия в богослужениях, так как служил недалеко от Москвы. Очень приятно и необычно было видеть, как солдат в военной форме поёт на клиросе, выходит на середину храма читать Шестопсалмие, нисколько при этом не смущаясь. И мы все его тогда с любовью называли "наш Лёша-солдат". В то время в Богородском проходил послушание отец Геннадий Огрызков (будучи мирским). Мы не раз вместе с отцом Романом приезжали в гости к отцу Геннадию, где нас любезно принимала и угощала матушка Елена, и мы с большой радостью проводили время за беседой. А главной темой разговора, конечно же, был любимый Батюшка – отец Алексий. После окончания службы в армии отец Роман учился в Московской Духовной семинарии и академии. Я в то время уже был иеромонахом и проводил своё служение в г. Костёрово Владимирской области. Было очень радостно, когда отец Роман как-то навестил меня вместе со своей мамой. Хорошо помню, как однажды, во время очередной сессии, на экзаменах в Лавре, отец Роман с целой кипой нот нашел меня и попросил, так как я умею играть на фортепиано, кое-что разобрать с ним из духовных песнопений и кантов, что мы и сделали, придя в один из классов, к его большому удовольствию и радости. Как же он любил петь! Отец Роман умел быть хорошим и верным другом. Радоваться радостями других и печалиться их скорбями. Один раз я застал его у Батюшки в надвратном Предтеченском храме, где шла исповедь, в каком-то невеселом настроении, что обычно было ему несвойственно – он всегда был бодрым, собранным человеком. Причиной грусти, как потом узнал я от него, было то, что он привёз на исповедь к Батюшке своего знакомого, страдавшего каким-то пороком, и очень огорчался за последнего, потому что тот никак не хотел признать свои ошибки, раскаяться в своих поступках и расстаться с вредною привычкою, но всячески защищал и оправдывал себя. Через всю свою жизнь отец Роман пронёс удивительную преданность и любовь к своему духовному отцу, архимандриту Алексию. Выполнял с любовью и радостью все его благословения и послушания, был самым настоящим его духовным сыном. За это пользовался большой доверенностью и любовью Батюшки, который благословил его на ответственное послушание – быть экономом вверенного Батюшке Данилова монастыря. И, как я слышал от многих, это послушание отец Роман выполнял очень добросовестно. Он обладал многими талантами и способностями: был большим умницей, прекрасно пел и замечательно служил, неплохо проповедовал, хорошо вел хозяйственную часть монастыря, писал иконы. У некоторых невольно может возникнуть вопрос: "А почему Господь послал ему такую страшную кончину?". Но пути Господни неисповедимы и не нам, грешным, судить о них. И может быть, через эти тяжкие страдания и смерть Господь простил ему согрешения, которых немало у каждого из нас. Одно лишь можно с уверенностью сказать: Господь посылает человеку смерть в двух случаях: либо когда душа его созрела для Царствия Божия, либо когда не будет от тебя плода вовеки. Я думаю, что отец Роман, несмотря на свою молодость, уже был готов к будущей жизни, так как он шел самым верным, самым спасительным путем послушания, с юных лет порвал с миром, оторвал от своего сердца все вредные привычки и пристрастия и во всём слушался своего духовника. Да упокоит Господь его душу в селениях праведных и да простит ему всякое согрешение, вольное же и невольное.

Есть вещи, которые очень трудно воспринять. Когда бывшие ученики восходят по ступеням иерархической лестницы, то это вполне ясно и понятно. Но когда ученики уходят в иной мир, то мы воспринимаем это как особую трагедию, так как речь идёт о наших детях. Май 1998 года был ознаменован прискорбным событием, характеризовать которое можно одним словом: безвременность. Безвременность кончины архидиакона Романа (Тамберга). Смерть можно сравнить с колоколом. Когда наступает время умирать пожилому человеку, – то для нас слабый удар колокола. Но когда уходит полный сил молодой человек, это уже более серьёзное напоминание нам. Отца Романа я знал со студенческих лет. И вот сейчас, слушая передачи радостанции "Радонеж", где о нём вспоминают как о человеке, как о певце, музыканте, проповеднике, я хотел бы обратить внимание на другое. Первоначально, во всяком случае, в студенческие годы, он был известен прежде всего как иконописец. История Московской Духовной Академии имеет свои славные и свои печальные страницы. Одной из её скорбных страниц является пожар 1986 года, когда погибло пять студентов и более десяти сильно пострадало. Пострадал и академический храм. После пожара начались восстановительные работы. Отец Роман был одним из тех, кто участвовал в росписи восстанавливаемого Покровского храма. Сейчас об этом очень мало кто знает. Нам приходилось говорить и об общем замысле росписи, и о тех иконографических деталях сюжетов, которые вошли в её состав. Храм восстанавливался в канун 1000-летия Крещения Руси, и в алтаре были помещены новоканонизированные святые, которые были прославлены на юбилейном Соборе в связи с Тысячелетием. Я бы перекинул здесь мостик к диаконскому служению отца Романа. Он и будучи студентом, и по окончании академии, служил в Смоленском храме, где пела регентская школа. Я думаю, что Смоленская церковь была в то время единственным храмом в Лавре, где на литийных прошениях, на отпустах поминались новопрославленные святые. Это теперь есть Синодальное постановление о том, как следует творить, скажем, поминовение московских чудотворцев, а тогда всё было новым. Возвращусь к студенческим годам отца Романа. В те времена, в 1985 году, академия пережила 300-летие своего бытия, поскольку её история возводится к Славяно-Греко-Латинской Академии; затем был юбилей Тысячелетия. К этим событиям отец Роман был награжден медалью Преподобного Сергия. Монашеский постриг он принял 16 июня 1987 года. За время своего обучения в академии он неоднократно участвовал в оформлении различных выставок, а тем более в большой выставке к 1000-летию Крещения Руси. В 1986 году отец Роман окончил Регентскую школу при Московской академии – параллельно с семинарскими занятиями он уделял внимание и вопросам пения. К Пасхе 1989 года отец Роман был награжден двойным орарем. Я уже упомянул о Смоленском храме, где пела Регентская школа. Была в этом храме особая атмосфера. В частности, и я старался задать тон этой атмосфере: если поёт Регентская школа, то всё максимально должно быть песенным, например, чтобы малое славословие пелось, а не говорилось. В этом отношении отец Роман имел особое значение в жизни Смоленского храма. Он был не только диаконом, возглавлявшим диаконское служение, но и одновременно певцом-солистом. Такая традиция в Лавре существовала. В 1974 году скончался протодиакон Феодор, который сочетал солирование тех или иных песнопений со служением – он был непревзойденным диаконом. Отец Роман тоже с удовольствием солировал, скажем "Утверди Боже, веру православных христиан", третий антифон на Литургии. Исполнит партию солиста, спокойно отходит в алтарь; молится, идёт на Малый вход. У него был вид, который подобает архидиакону, носящему сугубый орарь; и голос был подобающий. Я подчеркиваю: подобающий. Дело в том, что до революции эти традиции блюлись, а в наше время они, по-моему, несколько утратились. Ведь архидиакон – это особая награда, особое служение. Сугубый орарь. Ныне можно не обладать ни голосом, ни другими данными, но по прошествии определённого времени орарь получить. Но в данном случае было другое: отец Роман во всей полноте, во всей красе соответствовал требованиям архидиаконства. Это был певец, это была краса богослужения. Я тогда многое воспринимал как само собой разумеющееся. Но перед своим отъездом в Тобольск по реакции прихожан понял, как они ценят богослужение в Смоленском храме. Это действительно было время, как я нередко говорил, когда Смоленский храм любила "молодая талантливая молодежь". Это отец Роман, отец Максим, отец Глеб, отец Евграф, отец Филарет... И человеком, которого больше всего слышали в храме, был, конечно, отец Роман. Он начинал служить там ещё будучи студентом. Конечно же, возрастал и духовно, и в диаконском отношении. Порой бывали случаи, когда необходимо было его за что-то покритиковать. И нужно отдать должное: это воспринималось всегда спокойно, с сознанием, что всякое пожелание или замечание только содействует нашему росту и дальнейшим нашим добрым товарищеским отношениям. И эти добрые отношения не утратились до конца его жизни.

С отцом Романом я познакомился в то время, когда он поступил в 1983 году в Московскую Духовную семинарию, во второй класс. Жили мы и учились в Восточной Стене, и наш класс соответственно был очень длинным и узким, и точно такая же была спальня – продолжение класса. Класс у нас был дружный, хотя, конечно же, в таком большом коллективе жить было непросто, потому что кто-то храпит, кто-то рано встает и т. д. Это было время, когда нужно было носить немощи друг друга, было такое испытание, и я думаю, что его с честью все перенесли, пережили. Великим постом мы собирались возле бойницы, что на монастырской стене, в ней было такое маленькое, застекленное окошечко, и там у нас был хлеб, постное масло и соль, и мы в перемену приходили и подкреплялись. И нам очень нравилось – как манна небесная была. Отец Роман был человек деятельного склада. Есть люди созерцательного склада, которые могут погружаться в себя, в молитву, может быть, даже быть нелюдимыми, а он был всегда большим жизнелюбом, человеком, стремящимся к правде, ищущим её и желающим сделать какую-то пользу и себе, и другим. Впоследствии он займется и пением, и написанием икон, будет учиться водить машину, потом, когда станет насельником Троице-Сергиевой Лавры, ему будет поручена организация архитектурно-художественного отдела. Мы с отцом Романом поступили и в Регентскую школу, тогда семинаристам можно было параллельно ещё учиться в Регентской школе, то ли официально, то ли полуофициально, уже не помню, как это было, главное – чтобы были положительные оценки в семинарии. Мы занимались у одного педагога. Отец Роман, видимо, уже определил для себя жизненный путь, что он будет настраиваться на монашество, и, коль скоро я с ним общался, он для себя тоже решил, что мне надо выбирать такой же путь. Он меня об этом, конечно, не спрашивал, но всегда контролировал, с кем я разговаривал, и спрашивал, если я с кем-то в Регентской школе разговаривал: "Что ты с ними болтаешь, с сокурсницами?". И даже были такие случаи, когда он говорил: "Так! Что вы к нему подходите?". Ну они, девочки, могли сказать: "Надо ноточки" или ещё что-нибудь, а он говорил: "Никаких ноточек. Он пойдёт в монахи". И таким образом он все мои знакомства контролировал. В третьем классе мы с ним сидели весь год за одной партой. Тогда отец Роман уже решил заниматься знаменным пением, и раз он решил заниматься – значит, должны заниматься и все вокруг него, так как все должны возрождать знаменное пение. С его легкой руки в Троицком соборе нашей Лавры до сих пор ежедневно совершается Литургия знаменного распева по тем нотам, которые отец Роман с В.И. Мартыновым собрали. Владимир Иванович из древней расшифровки взял и написал эти фоны, ну и всё остальное – из топориков где-то, из крючков – всё было взято и собрано воедино, в сборничек Литургий. В знаменном пении отец Роман видел истоки Православия, истоки того исихастского времени, и считал, что нужно это возрождать, что это пение для молитвы, а не для развлечения, и было такое условие для тех, кто ходит учиться знаменному пению: нужно было исповедоваться и причащаться, чтобы было просвещение от Бога, а не своё измышление, понимание древних напевов. Это всё воспринималось, конечно же, неоднозначно: кто-то говорил, что это действительно хорошо, но большинство всё-таки не воспринимали тогда знаменного пения. Старая монастырская братия, которая лет 30-40 пела на клиросе партесное пение, они, конечно же, не могли сразу понять ни красоты, ни смысла духовного знаменного пения и один монах даже сказал, что "не поют, а воют как волки". Это всё приходилось претерпевать, и всё это с трудом удавалось, но у отца Романа на пение хватало сил и энергии, которые он черпал в исповеди и причащении. Мне кажется, только благодаря этому ему хватало мужества устоять и выдерживать всю эту критику, может быть, частью правильную. А затем он решил для себя, что ему нужно ещё и иконы писать, и вот он стал ходить и в иконописный кружок, стал всё это изучать, и точно так же, как и к знаменному пению относился – прежде всего с духовным смыслом и подходом. При написании икон он брал благословение на пост – постился и писал. У меня в келье стоит икона, которую он написал уже не в студенческие годы, а после окончания семинарии, когда он принял постриг, это икона моего святого – святого благоверного князя Глеба Владимирского. Для того чтобы расширить свой кругозор в области и знаменного пения, и иконописания, мы даже в каникулы ездили в Псково-Печерский монастырь, когда там был архимандрит Зинон, постриженик Троице-Сергиевой Лавры. Отец Роман много с ним беседовал; отец Зинон очень интересный человек, неординарный, и тогда от него очень много полезных советов отец Роман перенял, услышал, запомнил и потом при написании икон использовал. Петь отец Роман любил всегда, несмотря на то, что в детстве у него, по рассказам мамы, была нарушена координация слуха и голоса. Но вот он каким-то образом это всё исправил, возможно, старанием, хотя у отца Матфея всегда были к нему замечания по поводу интонации. Так или иначе, на акафистах, которые совершаются в среду в Московской Духовной Академии, какой-то период нашей учебы мы с отцом Е. и отцом Романом втроем пели трио Божией Матери, Святителю Николаю. Главным критиком у нас был теперешний епископ Феогност, который вообще не поёт, то есть с пением он не дружил, но мы считали, что он – самый правильный и честный критик, беспристрастный. И если он говорил: "Хорошо!", то мы уже со спокойной душой шли петь. Мама отца Романа, Наталия Алексеевна, очень его любила, и по всей видимости, в детстве баловала, и для нее было большой неожиданностью, что он стал монахом. И когда это уже случилось, она приехала, взволнованная тем, что у нее, как ей казалось, отобрали сына, и отец Роман сказал: "Иди". Я не помню – с отцом Феогностом он нас послал, или я один был, мы пошли Наталью Алексеевну встречать, и он сказал: "Вы наговорите ей там что-нибудь, чтобы она успокоилась. Успокойте её". Ну, как он сказал, так мы и сделали – наговорили столько, что Наталье Алексеевне мало не показалось, то есть сказали: "Вы сами понимаете, что всё непросто, что Церкви нужны такие люди, которые будут в скором времени архиереями, руководителями и т. д., и вообще, есть такие мысли, что отец Роман будет вторым человеком после Патриарха..." Да, в общем, сказали столько, что она успокоилась и наверняка приняла всё за чистую монету. И когда через несколько лет отец Роман попал на послушание в Чистый переулок в качестве иподиакона Святейшего Патриарха Пимена, он говорил: "Ну вот, уже и пророчества начинают сбываться. Наговорили в своё время маме". А мама успокоилась и стала воспринимать всё как должное, стала ждать, когда отец Роман станет вторым человеком после Патриарха. И вот когда у него было послушание в Чистом переулке, он сказал, что попал в золотую клетку. Он никогда не стремился к какой-то карьере, к чисто человеческим почестям, это было ему чуждо. Для него самым главным была духовная жизнь, душа – как её спасти, свою душу, а всё остальное было уже приложением, хотя, с учётом его деятельной жизни, он был везде и всегда заводилой, впереди был. И "золотая клетка" Чистого переулка закончилась тем, что он попросил одного человека о помощи, пообещав ему, что будет за него всю жизнь молиться, с тем, чтобы он его отпустил с этого послушания или посодействовал, чтобы его отпустили. Ну и этот человек, в силу своего тогдашнего положения, действительно устроил так, что его отпустили с этого послушания. И он всегда с благодарностью его вспоминал и всегда за него молился, как обещал, потому что, как бы он не тяготился этим послушанием, он бы его исполнял, если бы его не отпустили оттуда. В каникулы отец Роман любил ездить на рыбалку. У нас с ним были интересные походы, когда мы ездили на озеро. Скорее всего, это то озеро, о котором он впоследствии написал стихи и песню: "Там где-то озеро в лесу меж трав торжественно застыло". Вот на этом озере мы с ним ловили, и он обещал, что мы там поймаем столько, что не унесём, а поймали мы совсем немного и очень мелких бычков. И когда мы принесли улов, то Аннушка, как мы называли хозяйку, у которой останавливались на рыбалке, спросила: "Как же её чистить?". А мы сказали, что это в общем-то очень вкусная и хорошая рыба, и называется она – Дюймовочки. И вот этих "Дюймовочек" мы почистили сами, потому что они были очень мелкие, нам их пожарили, и мы с удовольствием их кушали и потом долго время в округе вспоминали, что вот семинаристы приезжали и этих "Дюймовочек" жарили. А в одни из каникул мы ездили втроем с отцом Е. на "Ниве" куда-то за Вологду и жили там на каком-то притоке реки, в домике лесника, в нелюдимом месте, ловили рыбу, варили уху, несли вахту дежурного, то есть на сутки один заступал на дежурство – должен сам поддерживать огонь, варить уху и что-то покушать. Мы прожили там около недели. Отец Роман ловил на спиннинг, ставил кружки, всякие снасти, сети, а мы с отцом Е. или помогали ему, или ловили на удочку. У него было множество этих блесен, сеток, голодными мы не сидели, всегда рыба была. А ещё мы ходили помогать матери Екатерине, Чичерина её фамилия была, она во Владимирском Княгинином монастыре заканчивала свой жизненный путь. Мы с ним рубили там дрова, и для него, московского мальчика, всё это было впервые, он всё делал не очень ловко, и всегда у меня спрашивал совета, как это делается. Потом мы шли пить чай и играли на старом инструменте и пели какие-то песни, а мать Екатерина вспоминала о времени, когда она была в ссылке, и как они там пели, и доставала какие-то старые-престарые ноты Херувимских, и мы вместе с ней исполняли эти песнопения. Отец Роман очень много читал и любил читать. Читал творения святых отцов, очень интересовался в своё время славянофильством. Он обладал аналитическим умом, и у него было очень хорошее логическое мышление. Это часто помогало ему при сдаче экзаменов. Он старался проникнуть в суть вопроса, добраться до основополагающих истин, а когда он этого достигал, то легко излагал любой вопрос. Был такой интересный случай, когда не очень хорошо подготовившись, мы пришли на сдачу одного предмета и буквально за несколько минут до экзамена он у отца Феогноста попросил: "Расскажи мне быстренько по всем билетам". Тот ему всё рассказал, и когда впустили отца Романа, он то, что успел услышать и запомнил, очень чётко изложил и получил пятерку. А отец Феогност, хотя хорошо знал все билеты, отвечал менее уверенно, и ему поставили четверку. Отец Роман старался исполнить Евангелие жизнью. Был случай, когда обидевший его человек через некоторое время вынужден был обратиться к нему за помощью. И отец Роман помог ему и при этом очень радовался и говорил, что если бы он сделал ему зло, то было бы меньше радости. Вот такую радость человек имеет, когда поступает по евангельским заповедям. И ещё отец Роман был очень чувствителен к боли и нетерпелив, и как следствие этого, он очень боялся боли, и всегда размышлял, как же стояли за веру мученики, претерпевая такие страшные мучения, которые приводятся в жизнеописаниях святых. И себя ставил на их место и говорил: "Как же я буду себя вести, если окажусь в такой ситуации, как мне устоять в вере?". Он этого боялся и всегда молился, чтобы Господь его уберег от подобной участи. Отец Роман и отец Алексий, ещё молодые люди, так рано отошли ко Господу, причем внезапно, неожиданно. Господь знает, кто когда исполнил меру своих возможностей, своих душевных сил, и не нагрешит ли он ещё впоследствии, в будущем, поэтому забирает человека именно тогда, когда тот как плод созревает. Мы видим, что они ушли отсюда, от нас достойно – они причащались буквально за несколько дней до своей гибели, может быть, накануне даже принимали Святые Христовы Тайны, исповедовались перед этим, весь пост они говели, готовились к Пасхе. Господь показал, что они уже как бы созрели для Царствия Божия. Оба они были деятельные христиане, добродетель у них была деятельная, это должно нас всех радовать и воодушевлять. Мы надеемся, что они в Царствии Божием, и если Господь сподобит им быть выше геенны, и намного выше, то они и за нас будут молиться. Единая Церковь, где нет мертвых и живых, она нас радует тем, что появляются новые молитвенники, которые молятся за нас, зная человеческие немощи, по слову Евангелия: "Сам искушен быв, может и искушаемым помощи..."

Как началось наше знакомство с отцом Романом? Как-то я приехал к Батюшке, и он мне посоветовал сходить в гости к архитектору Дмитрию Соколову, который живёт недалеко от Белорусского вокзала (с него я всегда уезжал на Родину в Минск). И тут заходит Алексей, будущий отец Роман, приехавший на побывку из армии, и Батюшка благословляет нас ехать вместе к Соколовым. Поехали мы с огромным тортом, который вёз отец Роман, у Соколовых стали пить чай с этим тортом и... в результате я опоздал на поезд. С этого и начались наши совместные приключения, которых было немало... Однажды, будучи семинаристами, решили летом съездить на Север, где часто бывали наши товарищи. Выяснили, где можно остановиться. Была заброшенная деревушка на озере в Архангельской губернии. Взяли с собой палатку, лодку надувную. Забрались в самую глушь, на какие-то протоки. У нас были консервы, но они нам не понадобились – мы ели рыбу, которую ловил отец Роман. Он уезжал на лодке на целый день, я оставался – заготавливал дрова, мыл посуду. Вечером он приезжал с рыбой, и мы варили уху. Он руководил, я помогал. Рыбу я не особенно люблю, но тут уплетал за обе щеки. Эта поездка оставила в памяти большие и светлые впечатления. Уединение, красивая нетронутая природа, мирное настроение... Я тогда так отдохнул, как редко удается отдохнуть в жизни. И в этом была отчасти заслуга отца Романа. Ещё забавное воспоминание от той поездки. При палатке была инструкция, в которой описывалось, как ставить палатку, а последняя фраза, которую мы часто читали, но как оказалось, не дочитывали до конца, была такая: "Палатка, поставленная в тени деревьев, выглядит очень красиво". И потом, когда мы уже вернулись и ехали в метро, я от нечего делать залез в карман этой палатки, достал инструкцию и начал читать. И меня окончание фразы, недочитанной ранее, ошеломило. Там было написано: "Палатка, поставленная в тени деревьев, выглядит очень красиво, но ставить её там не рекомендуется, потому что смола деревьев будет падать на палатку и она в этом месте будет промокать". Отец Роман был натурой художественной, и потому очень болел за возрождение русского церковного искусства. Когда был организован архитектурно-художественный отдел Лавры, мы с отцом Глебом тоже туда попали. Я тогда подумал: "Ну вот, опять отец Роман втянул меня в очередное приключение". Но позже стало очевидно, что это было нужное и полезное для Церкви дело. При этом бросалась в глаза та забота, с которой отец Роман относился, например, к ученикам Иконописной школы. Когда говорят о его диаконском служении, прежде всего вспоминается его благолепие и сила. В его внешнем виде было что-то богатырское. Бывало, и настроение неважное, на душе кошки скребут, а посмотришь, как он служит – и сразу дух поднимается. И думаешь: "Есть ещё богатырская сила на этой земле". И это утешает. Нельзя не сказать о его административном уме. Он всё видел чётко, представлял любую структуру, понимал обязанности каждого работника. Но священнического опыта, я думаю, ему порой не хватало. Опыта исповеди. Потому что очень часто слышишь на исповеди, что человек старается, но по разным причинам просто не может выполнить хорошо какие-то свои обязанности. И ты видишь, что это не со зла, а по немощи. Общей немощи человеческой. И если ты при этом занимаешь административную должность, то, слушая подобные исповеди, понимаешь, что очень часто нужно проявлять снисхождение к человеческой слабости, очень часто. Но если у человека нет подобного опыта, он может быть иногда излишне строг к подчинённым. И это, конечно, не помогает делу. Но мне многие говорили, что отец Роман очень изменился в последнюю неделю перед своей смертью. А ведь это была неделя после смерти Ирины Владимировны Дубининой. Я думаю, именно эта смерть так повлияла. Ведь она была человеком, который утешает всех. Он даже жаловался иногда: "Развела богадельню. Тут работать нужно, а она только всех утешает и обласкивает...". При этом он чувствовал, что с некоторыми людьми у него возникают сложности, человечески они к нему не тянутся. А почему так происходит – до конца не понимал. И вот смерть Ирины Владимировны явилась, видимо, тем переворотом, когда он полностью переосмыслил всю жизнь. И понял, что жалость к людям, милость к ним – это не какие-то отдельные от работы "дела милосердия", а главное и единственное содержание христианской жизни. И он эту новую христианскую жизнь начал – с любовью, с милосердием, с пониманием. И вот на этом взлёте, на этом духовном пике Господь забрал его к Себе, просветив и очистив Своею благодатью. Я так смотрю на это... И меня это утешает. Потому что были и между нами по этим вопросам несогласия, разногласия. Именно по поводу его излишнего доверия к схемам. Однажды разговаривали, кажется, по поводу иконописной школы. И я сказал: "Положим, мы решили, что вот здесь нам нужно дерево. И есть два пути. Можно посадить саженец, поливать, взращивать. И через годы, когда он вырастет, когда Господь его взрастит, мы получим то, что хотели... А можно вкопать столб вместо ствола, прибить палки вместо веток, обвесить бумажными листьями и деревянными яблоками. Но это никогда не станет живым деревом..." И он согласился тогда со мной. Потому что в сердце своём он был живым и искренним человеком.

С отцом Романом я близко сошелся в четвертом классе семинарии. Незаурядность его проявлялась во всём, но при этом, имея многие таланты, он не гордился, не превозносился, и общаться с ним было всегда легко. Однажды один из семинаристов мне сказал: "Отец Роман – единственный, кто может сказать слово". А речь шла не просто о слове или проповеди, – речь шла о богословских разногласиях, которые у нас бывали. И мнение отца Романа всегда было глубоким, взвешенным, а самое главное – совпадающим с точкой зрения Церкви. И те, кто ревновал о благочестии, всегда обращались к нему за советом. О том, как отец Роман занимался знаменным распевом, многие вспоминают. А я хочу рассказать один интересный случай. Однажды в Успенском соборе мы пели вечернюю службу, стоя на левом клиросе. Вдруг приходит отец Роман с нотами. Доходим до тропаря "Богородице Дево, радуйся". Он раскладывает ноты и поёт каким-то необычным и красивым распевом. Я спрашиваю: "Откуда это?" – "Да вот, только что по радио услышал и сразу записал". Я недоумеваю: "Как это могут по радио передавать?" – "Не знаю, какой-то Кабалевский, кажется, написал". – "Кабалевский? Да он же пионерские песни писал!" – "Ну, может, не Кабалевский, а Ковалевский... В общем, он до революции жил..." И совсем до недавнего времени мы так и говорили: "А давайте споем Ковалевского". И вдруг один брат мне говорит: "Да какой там Ковалевский! Это отца Романа музыка!" Для меня это было потрясением... Когда начиналась Иконописная школа, он тоже был в числе первых преподавателей. И очень переживал за это новое дело; всей душой переживал. И сам стал писать иконы. Потому что учить он мог только тому, что умел сам. Таланты были разными. Он очень хорошо владел словом, у него есть статьи по иконе, по церковному пению. Как-то мы разговаривали с ним (он уже был экономом Данилова) и я посоветовал ему выступать как публицисту по злободневным темам. Но он мне на это ответил: "Люди есть. Напишут". Действительно, он выбрал себе другую форму проповеди веры – через песню. И в каком-то смысле она стала более выразительной и действенной, чем просто слова. Он очень любил Лавру. Всё-таки, она была его духовной колыбелью. И уже будучи в Данилове, он не терял эту связь со святынями и братией Лавры. И братия отвечала ему такой же любовью. И когда привезли гроб с его телом, все старались засвидетельствовать эту любовь... Когда он увлекался каким-то делом, то и всех вокруг он старался в это дело вовлечь. Он вообще не любил и не мог делать что-то серьёзное в одиночку. И ещё он говорил: "Не могу смотреть, как человек плачет – у меня всё внутри переворачивается от жалости". Отец Роман очень любил диаконское служение и остался верен ему до конца жизни. Хотя, я думаю, стать священником он, конечно, мог. Но он именно понимал диаконскую службу, понимал всё значение диаконского служения в Церкви. Служить старался просто и естественно, не увлекаясь внешними эффектами. Изучал наследство старых протодиаконов, восхищался их голосами. Говорил иногда: "Эх, если бы у нас был Царь, я бы так сказал ектению, я бы так возгласил многолетие – во всю мощь!.." И когда он стал экономом центрального монастыря и ему говорили: "Ты – эконом, тебе в архимандриты пора!", он очень серьёзно отвечал: "Нет. Я хочу остаться диаконом". В этом они были близки с отцом Василием Марущуком и отцом Михаилом Зотовым. Все они любили диаконское служение именно потому, что глубоко его понимали, понимали его церковное значение. Отец Роман много учился у старых диаконов, но при этом никому не подражал. У него была своя, самостоятельная манера. В диаконском служении он был самобытен, как и во всём остальном.

Отца Романа я знал не очень долго – последние три года его жизни. Конечно, он был человеком очень талантливым, неординарным, разносторонним. Он делал много самых разных и значительных дел. Был экономом, занимался творчеством... Но беда в том, что любое человеческое дело, делание по самой своей сути несовершенно. Именно потому, что оно человеческое. И в оценках наших дел другими людьми никогда не бывает единства. Кому-то отец Роман как эконом очень нравился, а кого-то раздражали некоторые его поступки. Кто-то очень любил его песни, а кого-то они оставляли равнодушными. И так во всём... Кроме одного. Потому что было у отца Романа дело, в котором никогда не было изъяна. Самое лучшее, самое светлое его делание, самая чистая сторона его жизни заключалась в том, что он был священнослужителем. И не было, я думаю, ни одного верующего человека, которому его диаконское служение могло бы не понравиться. Потому что он был действительно диаконом во всём, диаконом от природы. Весь его облик, его голос, его бытовые особенности, – всё это было диаконским. Старая русская пословица говорит, что диакон должен иметь "голос, волос, ухо и брюхо". Отец Роман полностью соответствовал всем этим, пусть шутливо сформулированным, но вполне серьёзным требованиям. Когда я пришел в Данилов монастырь, я мало что о нём знал. Но зато знал, что здесь служит архидиакон Роман, а значит, здесь обязательно должны быть очень красивые и благолепные службы. Потому что когда служат такие диакона, то это ничего, кроме самой чистой и беспримесной радости, у всех молящихся не вызывает. И это действительно огромная милость Божия, – ведь именно в диаконском служении все его таланты собрались, как в фокусе, воедино. Он служил всегда очень спокойно и красиво, без какой-то внешней аффектации, искусственных приемов. Говорил ли он ектению, читал ли Евангелие – у него всё было настолько гармонично, что, например, его манера чтения Евангелия мне и сейчас кажется лучшей. Во всяком случае не могу вспомнить, чтобы кто-то ещё вот так же красиво, с таким же чувством читал на службе Священное Писание. Все мы люди верующие, и для всех нас главное в нашей вере – богослужение. Живое общение с Живым Богом. И в этом нашем богообщении он действительно был самым главным украшением. Потому что диакон вообще – украшение службы. Да, все мы прекрасно знаем, что служба может идти без диакона, ведь богослужение совершает священник, но диакон – именно украшение. Ведь не секрет, что многих в храм привлекает именно внешнее благолепие, торжественность, благородство. Не все, особенно новоначальные, хорошо знают и понимают службу, не все глубоко могут участвовать в общей молитве. И если такие люди видят, что священник служит не очень старательно, диакон поёт не в тон, а хор даже не разучил как следует песнопения, – то это может очень многих оттолкнуть от храма, от службы. А красота и стройность в богослужении нужны нам всем – не только новоначальным. Потому что благолепие церковной службы приводит в порядок твои чувства, утишает душу. Вспоминается такой момент. Есть у нас в монастыре Евангелие. Очень старое и очень тяжёлое. Вес его – около полутора пудов, то есть килограмм двадцать – двадцать пять. И отец Роман несколько раз его выносил. Диакона отлично знают, что это такое – выносить тяжёлое Евангелие, держать его на руках и при этом говорить прокимен. И вот, когда он это делал, мы все испытывали какой-то внутренний восторг. Потому что видели настоящую силу Православия, не какую-то там абстрактную, а реальную, конкретную силу. Потому что людей, которые могли бы повторить нечто подобное, действительно, не так уж много. И ещё вспоминается. На последней Пасхальной службе во время Входа поётся Великий прокимен "Кто бог велий, яко Бог наш". И отец Роман спел прокимен полностью, целиком. А он не был распет до конца, поэтому пелся только сам прокимен без стихов. Отец Роман написал все стихи, выстроил всё в одном ключе, в единой гармонии. И на последней службе спел всё целиком. Как будто довел до конца ещё одно очень нужное дело...

Вспоминаются известные слова о том, что "большое видится на расстояньи". Личность отца Романа была очень крупной, почти исполинской. Он и при жизни поражал всех нас своей масштабностью. И внешняя солидность была в полной гармонии с внутренним миром. Такие люди встречаются нечасто. В моей жизни было всего четыре подобных человека – два мирянина и два монаха. В отце Романе поражало то, что он во всём разбирается, причем не по-дилетантски, а серьёзно, профессионально. Он изучал любое дело, которым занимался – будь то диаконское искусство, иконопись, церковное пение. Он был талантливым руководителем, администратором. Все мы отдавали должное его умению быть экономом большого столичного монастыря в далеко не самое простое и безоблачное время. Меня всегда удивляла и трогала его способность видеть красоту окружающего мира и делиться с другими этой красотой, хотя бы через свои песни. Это видение красоты нас с ним объединяло. Но я просто видел, а он умел всё это выразить. Его строгость, о которой кое-кто сейчас вспоминает, была, я думаю, оттого, что на экономском послушании нельзя быть не строгим. А в быту, например, он мог быть совершенно нетребовательным. Есть обед – поест, нет – достанет что-нибудь из холодильника, перекусит. Или, бывает, попросит новый подрясник, а то старый уже износился. Я, который в то время отвечал за облачения, забуду, или портнихи не сошьют вовремя... Он, как эконом, мог потребовать, сделать внушение, а он только просил – ну сколько же можно ждать?.. И обиды, которые ему наносили, он тоже умел прощать. У него было хорошее чувство юмора. Он и пошутить мог, и сам отлично понимал шутки. Помню, я был как-то дежурным в Доме наместника, и вдруг раздается звонок в дверь. А тогда только-только установили нам домофон, и мы к нему даже не успели привыкнуть. Я спрашиваю, кто там. А мне в ответ: "Пустите, пожалуйста, переночевать странничка!". Я начинаю занудно объяснять, что нужно обратиться к отцу Александру в Братский корпус, что это он может устроить на ночлег – и тут слышу веселый смех отца Романа... Сказано в Евангелии: "Будьте как дети". Такие детские качества, мне кажется, были и у отца Романа. Помню такой случай. Ирина Владимировна лежала в больнице после операции, состояние было плохое, и мой хороший знакомый, детский писатель Юрий Коваль, передал ей свою книжку, которая называлась "Недопесок Наполеон Третий". Она прочитала, и ей очень понравилось, она даже письмом благодарила. А потом книга попала к отцу Роману. Он читал и хохотал как ребёнок. И очень полюбил её автора. И просил меня познакомить с ним. А Юрий Осипович был человек очень светлый, верующий (к сожалению, он скончался в 1995 году). И вот на Пасху 95-го Юрий Коваль приходит поздравить меня с праздником. А потом я иду к отцу Роману и сообщаю, что пришел Юрий Коваль и можно познакомиться. А отца Романа переполняли чувства, поэтому он вышел нам навстречу и во всю свою мощь грянул "Многая лета!". Коваль, который этого абсолютно не ожидал, стоял, широко распахнув глаза и только повторял: "Ух ты!.. Ух ты!.. Это что, мне?.. Неужели это мне?.." В общем, знакомство состоялось и благодарность была выражена в полной мере. И Юрий Осипович потом часто рассказывал своим друзьям, как пришел он в Данилов монастырь, а навстречу вышел огромный человек, которого зовут отец Роман, и этот человек так его встретил... И тут у него кончались слова, и он просто начинал задыхаться от восторга. Поэтому я не могу забыть, что в отце Романе жило детское восприятие мира, отличающее, как мне кажется, только чистых людей.

Впервые я с отцом Романом встретился в самом начале своего обучения в семинарии, в 1983 году. Мы встретились на послушании, оформляли небольшую выставку, посвященную предстоятелям поместных Православных Церквей. Тогда работу над этой выставкой возглавлял отец Геннадий Огрызков, ныне покойный. Отец Роман, в силу своего очень живого характера, конечно, принимал активное участие. Хотя отец Геннадий и руководил, но очень значим был отец Роман в этой работе.

Со следующего года я начал заниматься в кружке иконописи. И там отец Роман, тогда ещё мирянин, благодаря своему живому характеру, был сразу же замечен, и очень быстро и живо осваивал иконописание не только на занятиях в кружке, но и дома. Я вспоминаю работу его как иконописца, когда он учился в академии, будучи постриженным.

Мы работали над несколькими выставками. Отец Геннадий в 1984 году уже окончил семинарию, и отец Роман стал возглавлять выставки. И в общем он задавал тон этим выставкам. Была выставка, я помню, наиболее яркая, посвященная Победе, в 1985 году. Участию Церкви в Великой Отечественной войне очень многое было посвящено. Мы с большим энтузиазмом работали над этой выставкой. Последние ночи тоже пришлось трудиться, чтобы успеть к сроку.

В 1986 году случился пожар, и после этого сразу же все, кто учился в кружке, начали принимать участие в росписи храма и отец Роман сам принимал активное участие. Кроме того, насколько я помню, отец Роман посоветовал пригласить на роспись нашего преподавателя Владимира Анатольевича Ермилова.

Начали с октября сначала в алтаре, потом перешли на своды, и затем уже дальше. Некоторые участки отец Роман возглавлял с семинаристами. Это небольшое помещение около ризницы, это росписи из Жития Преподобного Сергия и в алтаре два окна с изображением святителей Московских, Ростовских, вот этот участок. Этим занимался отец Роман, тогда уже иеродиакон.

Ещё будучи студентом отец Роман изучал знаменный распев, пел, и после того как Анатолий Гринденко, не поступив в семинарию, здесь некоторое время работал, – собралась группа семинаристов, которые начали петь в Лавре знаменные Литургии. Затем он перешел в Издательский отдел, где-то год или полтора занимался там, а ещё через год после этого у нас собралась вновь группа, потому что просто жизнь требовала восстановления знаменного пения. Я помню, была запись в издательском отделе нашей группы и появились об этом сообщения. Не помню, какой год, но там и фотография есть: отец Роман руководит нашей группой в издательском отделе. Есть видеоматериал, который снимал отец Тихон.

Там выступали мы, выступал хор Гринденко. Это был единственный раз, когда мы пели концертно. А так у нас был один концерт в актовом зале, тоже отец Роман тогда руководил этим небольшим хором, но в основном мы пели Литургии в академии и пели ранние Литургии в Трапезном храме, в Успенском соборе. Тогда некоторые восставали против знаменного пения, некоторые были за, и отец Панкратий выступил за знаменное пение. И недаром на Валааме теперь поют знаменным распевом. Я не помню сейчас, насколько часто пели, но не очень часто. Может быть, в месяц раз. Только Иоанна Златоуста Литургию пели.

К знаменному пению разное отношение было как среди братии Лавры, так и среди верующих. Кому-то очень нравилось, и они узнавали, когда будет Литургия, и шли. В общем, конечно, знаменный распев – это молитва, и если по-настоящему пытались молиться, то пели с большим молитвенным настроем. Многим это нравилось. Но нельзя сказать, что всем, в общем-то, как всякое новое, непривычное знаменное пение вызывало вопросы. Вопросы всегда задавались, и, как икона не сразу пришла в жизнь Церкви, так и знаменный распев постепенно всё больше и больше входит в жизнь Церкви. И совершенно спокойно воспринимается. И пение в Лавре Анатолия Гринденко и нашей группы послужило тому, что сейчас это воспринимается нормально. В Троицком соборе много молящихся на знаменной Литургии. И конечно, без группы знаменного распева Анатолия Гринденко, которая здесь пела, без наших Литургий едва ли бы это состоялось. По крайней мере, это было бы гораздо позже.

259

Рыбная икра

Иеромонах Иннокентий (Николаев)

Вспоминаю такой случай. Дело было в Лазареву субботу. Один знакомый семинарист (сейчас он монах Данилова монастыря) принёс нам, иконописцам, какое-то угощение, да и у нас кое-что было. Мы сели за стол. Потрапезничали после ужина и вечерних молитв, что по Уставу не положено. И тут открывается дверь. Входит отец Роман. Мы его немножко побаивались, он был строгий. Семинаристы тоже почувствовали неловкость и поднялись из-за стола. Он подходит к нам с невозмутимым видом и спрашивает: "Ну, что вы тут делаете?". Мы отвечаем: "Чай пьём, батюшка". – "А что вы едите?". Мы сказали, что там было у нас на столе. А он в ответ: "А что сегодня по Уставу полагается?". Мы говорим: "Рыбная икра". Он лезет в карман, достает банку чёрной икры, на стол кладет: "Ешьте по Уставу". Мы расслабились. Епитимия какая! Отец Никон и отец Роман, стоявшие у начала Иконописной школы, заложили некую основу, которой хватило на три-четыре курса. Серьёзную основу. Отец Роман практически только наш первый курс вел. Но это серьёзное направление, которое они задали, сохранялось ещё некоторое время. Ну, скажем, отец Роман не воспрещал нам ходить – неофициально – на богослужения в Лавру. Он никогда не стеснял те действия, которые кто-то из нас совершал на пользу своей души. Он старался поддерживать нас, не заключал в какие-то особые жесткие рамки. Если он видел, что человек старается жить духовной жизнью, то проявлял заботу об этом. Собственно, он заботился о спасении нашем. Он относился ко всем внимательно. Я помню, как он однажды подошел ко мне и сказал об одном брате, которого мы постоянно немножечко смиряли, что не надо над ним подсмеиваться. Отец Роман чувствовал, что тот болезненно реагирует и начинает унывать. Тогда он и подошел к нам и сказал, что не стоит так относиться к человеку. Богослужения в Лавре заканчивались позже, чем в семинарии. И вот как-то мы шли с лаврского богослужения. Стоит отец Роман. Впереди шел Андрей Сирота. Отец Роман, чтобы нам показать, спрашивает Андрея: "Ты откуда идёшь?". А мы знали, что нужно делать. В таком случае надо сказать: "Простите". А тут идут следующие из братии, он опять спрашивает: "А ты где был?" – "Ой, батюшка, простите, я в Лавре был, на богослужении". "Ну, видите, Иконописная школа, – они все умеют прощения просить". Учил нас просить прощения за всё, потому что это – главное для монаха. Он был разумно строгий. Всегда ситуацией управлял. Я помню, как он однажды сказал: "Ну всё, теперь у нас демократия заканчивается, вводим теократию". Девицы, конечно, не очень пользовались его расположением. Он не поддавался на их попытки смягчить его в сторону общего размягчения дисциплины. Он смягчался, но всегда до определённого предела. Он преподавал нам Историю Церкви. Жалко, конечно, что не окончил курс. Он преподавал просто, именно для нас, можно сказать, снисходил к нашему уровню. Он рассказывал нам о всех Вселенских Соборах, но не успел нам раскрыть Седьмой Вселенский Собор: в конце мая перешел в Лавру. Он чётко объяснил нам, на тех порах только пришедшим из мира, почему всякая ересь решительно и бескомпромиссно отвергалась Святыми Отцами, объяснял, почему невозможно еретикам спастись. Отец Роман старался для нас. Испросил, например, для мужского состава иконописной школы отдельную келью в Восточной Стене. Это было очень хорошо, потому что иконописцы были все вместе, рядом были и мастерские. Он заботился о нас и в духовном плане. Нам тогда были необходимы элементарные понятия о духовной жизни. И отец Роман положил этому хорошее начало. Не настойчиво, но советовал иметь духовника, настраивал братию на то, чтобы постоянно исповедоваться. И у кого появился постоянный духовник, у тех жизнь духовная и личная складывается более благополучно. А у кого этого нет, у тех разные трудности, и если они в мир уходят, то всякие соблазны мирские начинают сильно человека склонять, трепать. Так что отец Роман всегда давал верные наставления. Он всячески поощрял среди нас стремление к монашеству. Особенно среди тех учащихся, которые были к этому расположены. И некоторые из Иконописной школы приняли монашество. Когда он перешел в Лавру, мы помогали ему переезжать. И хотя постоянного общения уже не было, но всегда было расположение к отцу Роману и хорошие отношения сохранялись. Потом и в Данилове встречались. К нему всегда было отношение доброе, и добрая память о нём в Иконописной школе осталась до сих пор. Он находил общий язык со всеми, умел на разных уровнях общаться – и с теми, кто более поверхностно духовную жизнь проводил, не снисходил к их немощам, но пытался помочь им. Однажды я слышал, как отец Роман с сожалением говорил о том, что не удалось одного брата (он назвал его по имени) спасти от того увлечения, которое у него было, – то ли какие-то восточные учения, то ли экстрасенсорика. Он тактично, ненавязчиво умел направлять в нужное русло. Так же он заботился и о женском составе. Он приглашал нас ходить в кружок знаменного пения. Они иногда пели Литургию знаменным распевом. Отец Роман проводил параллели между знаменным распевом и иконописью. Читал лекции в семинарии на эту тему. И параллели эти были очень убедительными.

263

Человек на своём месте

Протоиерей Николай Иноземцев

Я был помощником инспектора Московской Духовной семинарии, когда там учился Алексей Тамберг, отец Роман. Поступал он в 80-е годы, время было тогда ещё сложное. Не всегда в семинарию принимали человека, который хотел учиться. Подавались списки, в которых значилось, кого можно принять, а кого нет. Но всё-таки появились определённые возможности; если человека хотели принять, то его можно было отстоять. Отец Роман поступил, его приняли во второй класс. Ну а дальше общение наше было, в основном, вокруг Батюшки. То мы куда-то ездили, кого-то причащали, то соборовали. После соборований устраивали небольшой стол, где мы общались, о многом говорили. И Алексий иногда что-то исполнял, читал. Было, несмотря на тяжёлые годы, как-то очень тепло. Тогда складывался круг духовно близких людей, духовное братство, которое сохранилось и по сей день. И молодежь, в том числе Алексей, в этом кругу воспитывалась. Все они тогда учились в семинарии, потом поступили в академию, приняли монашеский постриг. Много можно вспомнить из той поры. В бытность мою помощником инспектора все эти ребята и отец Роман, несмотря на очень дружеские, близкие отношения и "внешкольное" общение, никогда не опускались до панибратства. И никогда не жаловались Батюшке, что, допустим, отец Николай за что-то наказывает. А наказывать приходилось. Заставлял даже писать объяснительные записки по каким-то поводам. Но, допустим, они напишут мне объяснительную, я её кладу к себе в архив, и она там лежит. Не даю ей дорогу, так сказать. Но они об этом не знали. Батюшка говорил, что мы должны их воспитывать, не попускать вольности – чтобы они выросли действительно настоящими. Самым суровым наказанием для них были слова: "Ну, молодой человек, я уже с вами ничего не могу поделать. Придется мне Батюшке сказать". Это больше всего действовало. Был такой, например, случай. Алексей и с ним ещё кто-то, сейчас не помню, проспали Литургию. А они были чередные на клиросе, должны были петь. Я вызвал их: "Как же так?". И попросил, чтобы они на следующий день пришли и отпели своё. Помнится, что я тоже с ними был, подавал тон. Они долго вспоминали об этом. Вспоминали не с обидой, а с чувством благодарности. Кстати, вот это чувство благодарности к семинарии, к академии, к Alma Mater у них сохранилось до сих пор. И даже потом, когда я приезжал сюда из Парижа, всегда чувствовал, что мы не просто общаемся, но они относятся ко мне как к старшему, как к наставнику, преподавателю. Отец Роман был заметен в годы учения. В то время в академии устраивали различные вечера, в которых он, как правило, участвовал. Когда что-то готовилось, всегда знали, что есть такой человек, Алексей Тамберг, который может что-то сделать. И просили его. Он пел, читал. Пели на вечерах довольно хорошо. Даже светские песни – русские народные. Для меня совершенно неожиданным было назначение отца Романа на должность эконома. Но прошло некоторое время, и стало ясно, что и на этом послушании он смог применить свои таланты. А то что он человек талантливый – это всегда было видно, и это было несомненно. Господь так дал. А таланты раскрываются тогда, когда человек поставлен на своё место. Хотя и вот что могу сказать. Есть люди, которые были уверены в том, что отец Роман, как эконом, занимается не совсем своим делом. Что он вообще-то должен возглавлять иконописную школу или иконописные курсы или что другое, связанное с этим. Почему? Потому что не всякий иконописец может быть преподавателем. Не всякий иконописец может объяснить. Вот он пишет, а сказать об иконе не может. А отец Роман мог и писать, и объяснять. Это редкое сочетание. Но ему приходилось заниматься экономскими делами. И очень серьёзно, а самое главное, плодотворно. В последнее время мы общались редко, только тогда, когда я приезжал в Россию. Хотя несколько раз нам всё-таки удалось поговорить по душам. Касались чаще всего его экономских дел. Мне, человеку постороннему, многое бросалось в глаза, какие-то, на мой взгляд, неполадки. И я ему об этом говорил. Интересно, что он никогда не отвергал того, что ему советовали. Он не говорил: "Нет, это не так, а вот так", – а всегда говорил: "Да, это интересно, надо подумать". В его характере не было протеста, который исходит от гордости. Помню, когда устраивали памятник князю Даниилу, я как раз был в Москве. Он показал мне чертежи, рассказал как и что. Он всегда стремился найти лучшее. А лучшее находится только тогда, когда человек не замыкается, а советуется. Он всегда советовался. Это его отличало. Он был очень внимательным. Звонил мне в праздники, поздравлял. Всегда с любовью говорили обо всём. Отец Роман очень искренне и с сочувствием жалел, что я уже давно не в России, далеко от Церкви, от нашего братского общения. Когда у меня был день Ангела, они мне звонили, пели "Многая лета". И как-то становилось отрадней и легче на душе, светлее... Вначале. А потом, через некоторое время, становилось ещё хуже. Тяжелее именно оттого, что братия сейчас вместе, а я один тут. Недаром сказано в псалме: "Се что добро, или что красно, но еже жити братии вкупе". Здесь находишься среди людей, которых ты знаешь и которые тебя знают, которые тебя понимают и ты их понимаешь. Как говорил отец Роман: "Ну, ты на своей земле". Здесь я на своей земле. А там нет. Там чужое. Когда мне позвонили и сообщили о случившемся... Я до сих пор не могу осознать происшедшее. Я думаю, что для всех нас это, конечно, – как отсечение какого-то своего члена, по живому. В братстве, как в организме, все органы вместе, все связаны. Стоит отнять одно, начинает страдать всё. Как по Евангелию...

266

Чуткость к тишине

Протоиерей Артемий Владимиров

К сожалению, я не был очень близко знаком с ушедшим безвременно архидиаконом Романом (Тамбергом), но в моей душе до сих пор живы воспоминания о первой с ним встрече. Случилось так, что будучи рукоположен в диаконы 18 июля 1987 года в Московской Духовной Академии, я был направлен в монашеское общежитие в Стене Лавры и несколько дней провел в обществе отца Романа и ещё нескольких недавно постриженных иноков, отца Евграфа и отца Филарета. Сейчас это маститые священники Троице-Сергиевой Лавры. Всегда относясь благоговейно к монашествующим, видя в них авангард духовный, духовное воинство нашей Церкви, я с большим интересом, может быть, и не без трепета наблюдал за этими духовными солдатами или даже "офицерами" Московской Духовной Академии. Мне импонировал стиль их общения, они немного напоминали мне детей, радостных, благодушных, умеющих беззлобно посмеяться друг над другом и, несомненно, дружных. Таким отец Роман и вошел в мою душу – красивый, дородный молодой человек, прирожденный диакон – с доброжелательным взором, легкий в общении, интересный собеседник, которому по плечу было всё: и занятие иконографией, иконописью отнюдь не на любительском уровне, и освоение знаменных распевов, внедрение их в обиход Лавры, и беседы о новинках духовной жизни, при том, что чувствовалась причастность к этой жизни – это был не праздный разговор. При этом в отце Романе не было видно заносчивости, спеси, какого-то внутреннего превозношения над собеседником, что имеет место иногда в молодых людях, посвятивших себя церковной жизни, когда всё им удается легко, как бы на лету, между тем как их ближние с великим трудом, скорбями, труждаясь и корпя, грызут гранит духовной науки и никак не могут воцерковить свой ум и сердце. Несколько раз я слышал хор под управлением отца Романа на ранней Божественной литургии и полюбил служить в Успенском соборе Лавры. Ещё тогда мало знакомые моему уху тягучие, неспешные, однотонные знаменные распевы не вызывали чувства протеста, ибо душа, увлеченная литургической рекой жизни, не тяготилась этими длинными нотами, этой плавностью и неспешностью песнопения, как, впрочем, она не тяготилась и искрометным пением отца Матфея, традиционным для нашего уха. Всё хорошо, что за молитвой питается живым предстоянием Богу. Впоследствии я узнал, что одна из икон, написанных отцом Романом, мироточила в Оптиной пустыни. Конечно, может быть, сам иконописец и ни при чем, это дело Божией благодати, но всё имеет значение – вплоть до того, кто с благоговением наносил на доску небесные черты угодников Божьих. А затем, с принятием мною священства и определением на приходское служение, отец Роман надолго выбыл из фокуса моей жизни. Все мы были молоды, все были обременены многочисленными церковными обязанностями, священнослужение ежедневно вводит вас в рай Божий, – где уж тут смотреть по сторонам. И лишь годы спустя отец Роман вновь вплыл в мое сознание на расписном челне своих духовных кантов, которые нет-нет, а стали звучать у нас в машине, покуда мы с матушкой путешествовали из Москвы куда-нибудь в Клинскую губернию. Я вспомнил зычный голос отца Романа, подивившись тому, как он помудрел и как он расширился, не в прямом смысле, конечно, но каким многообразным, многогранным и объемным стало его творчество. И может быть, в музыкальном отношении и нашел бы кое-где недотягивание на четверть тона, но несомненно брали за живое, брали за сердце и слова о граде Москве, Полянке, Солянке и о том, что на Западе всё так хорошо, так красиво, но там нет России. Сходу запоминались произведения, конечно, не отцом Романом сочинённые, но им воспроизведенные о паломничках, которые идут со свечечками по тем тропочкам, которые проследил Спаситель наш Христос на Святой Земле. На сердце всякий раз оставалось ощущение покоя и мира, а это тоже дело немаловажное и весьма значительное в наше тревожное, нервное, истеричное время. Что греха таить, иные вопросы церковной жизни сегодня, кажется, для того и задаются, чтобы сталкивать лбами архимандритов, протоиереев, пастырей и пасомых, и мало кто из духовных делателей способен принести в сердца покой, тишину и мир. Вот этим достоинством и отличался, очевидно, отец Роман, среди других даров имея поэтический, музыкальный дар, иконописный. Очевидно, получил от Господа в подарок ещё дар дружества; и вот этот союз "не разлей вода": отца Алексия, отца Романа, отца Сергия Николаева, действительно, спелся. Действительно они отдыхали в обществе друг друга, бескорыстно радовались друг другу, и союз их был плодотворен. Сколько внятных, тёплых для сердца песнопений вместе они исполняли, записали, так что теперь, слыша их живые голоса, мы продолжаем общение с теми, кто волею Божией находится за гранью земного бытия...

269

Алёша-воин

Протоиерей Сергий Николаев

Увидел я его впервые у своего давнего приятеля Александра Вортева. Был он одет в обычный гражданский костюм, но называли его друзья: Алёша-воин. "Познакомься, это Алексей, он тоже ездит в Лавру к Батюшке", – представил его хозяин. Сейчас уже, конечно, забылось, о чем мы разговаривали в тот вечер, осталось в памяти только впечатление веселого, жизнерадостного и очень живого юноши. Да ещё удивительное впечатление какой-то обратной, что ли, возрастной перспективы, какого-то его необъяснимого старшинства, которое я потом переживал во всё время нашего знакомства. Надо заметить, что его мало кто ощущал младшим. Когда Алексей ушел, мне сказали, что мой новый знакомый сейчас находится на срочной службе и здесь всего лишь в краткосрочном отпуске, что часть его расположена под Москвой, и предложили помолиться об Алёше-воине. "Мы молимся о нём, чтобы он не попал туда, где ему пришлось бы убивать. Потому что он собирается после армии поступать в семинарию, надеется стать священником и не хочет, чтобы на нём была хоть какая-то кровь", – объяснил Саша. В те годы было небезопасно афишировать свою церковность. Небезопасно для верующих, а особенно для духовенства, было и обнаруживать свои контакты. Слишком "контактных" священников ожидало, в лучшем случае, перемещение, удаление от сложившейся духовной семьи, от паствы. Поэтому даже по телефону старались говорить осторожно, не называя имен, заменяя некоторые слова. Когда Алексею пришло время для решительного шага, он попросил свою знакомую, Елизавету Афанасьевну, задать Батюшке вопрос: куда же ему, Алексею, поступать. Сам он по какой-то причине поехать в Лавру не мог. Вечером раздался звонок. Звонила Елизавета Афанасьевна. "Здравствуй. Я была у бабушки", – сказала она. "У бабушки, значит, у Батюшки", – перевел для себя Алёша. "Бабушка советует тебе подавать документы в горный", – доложила вестница. "Хм... в горный, в горный... – думал Алёша, – горный, вверх... в горний. Наверное, в семинарию". И, довольный своей дешифровкой, он понёс документы в семинарию. А между тем Батюшка имел в виду именно Горный институт, правда, исправлять невольную ошибку всё же не стали. Теперь кажется, что иначе и не могло быть. Приезжая в Лавру, я почти каждый раз встречал Алёшу, теперь уже в чёрном кительке семинариста. Он был заметен в любой толпе. Помню, как в долгой веренице идущих попарно семинаристов я увидел веселое Алёшино лицо и тогда же подумал: "Он всегда такой радостный. Так легко может чувствовать себя лишь человек с чистой совестью". Я глядел на него и мне представлялось, что он очень чуток к своим грехам, к голосу совести, что у него должна быть необыкновенная исповедь. А иначе откуда же эта необычайная радость, легкость? Это впечатление подогревало и мое покаяние, мою надежду на чистоту, на радость. Как-то я пытался рассказать ему своё настроение. Он неожиданно сказал: "А я думал, я один такой. Мне всё время кажется, что я перед всеми виноват. Иногда даже не знаю в чем, а виноват". Особенно переживал он это чувство вины, когда стал начальником, экономом Свято-Данилова монастыря. Для начальника невозможно объяснить всем и каждому цель или причину того или иного распоряжения, и потому неизбежно бывает некоторое недовольство начальствующим, его требовательностью, необоснованными, казалось, и непонятными действиями. Даже зная свою правоту в деле, он страдал от чувства виноватости перед теми, кто ощущал себя обиженными, пытался объясниться, если это было возможно. Да, грех он видел сразу. Помню я рассказывал ему о каком-то человеке, всё пытаясь понять, почему тот сделал какую-то нелепость. Алёша тихо и как-то бесстрастно спросил: "Осуждаешь?". Это был не вопрос-упрек, не вопрос-утверждение, а именно вопрос, он задал его тем тоном, которым я мог бы сам спросить себя. Без намека на поучение. Но это была высшая школа. Впрочем, он мог и пошутить на тему осуждения. Когда он принял монашество и стал иеродиаконом, заметно поправился, как это бывает почти всегда, но я этого тогда не знал и стал над ним подтрунивать. Когда же я сам стал диаконом и со мной случилось та же история, мне вздумалось посетовать ему на это неудобство. Он улыбнулся и спросил: "Никогда не осуждал?". Я не понял. "Ну, за полноту", – пояснил он. Он был младше меня, но я часто пользовался его советами. Это как-то изначально повелось. В духе совсем другой возраст, а духовно он был, конечно, старше. К тому же он больше читал, больше знал, жил в Лавре, был ближе к духовнику, чаще исповедовался. Близко сошлись мы, когда стали кумовьями. Когда у меня родилась дочь, я обратился к духовнику с вопросом, кого мне пригласить в крестные. Духовник назвал мне матушку Елену О. Потом спросил: "А как ты относишься к этому молодому человеку? Не хочешь ли его взять в крёстные?" – и показал на Алёшу. Я был не против. Мы оба были не против. Крестили Настю дома. Тому была причина. Алёша был необычайно серьёзен, переживал своё новое качество, вернее, новую ответственность. Он ко всякому делу относился ответственно и серьёзно. В дальнейшем он радовался успехам Насти, как может радоваться мать успехам своего ребёнка. Обычно он спрашивал: "А что Настя умеет?" или: "А она уже ходит?". Особенно он бывал рад, когда слышал, что она уже крестится или выучила молитву. Тогда он, довольный, говорил: "Моя крестница". Он часто приезжал её навестить. Привозил подарки. Осталась у нее целая полка книг, подаренных крестным. Как-то он приехал с большой игрушкой, собакой в гоночном автомобиле. Когда я открыл дверь, он шутливо поздоровался: "Здравствуй, братан". Настя сразу увидела подарок в руках крестного и как-то по-своему связала приветствие с игрушкой. Она назвала игрушечного пса Братаном, чем очень развеселила крестного. Он потом долго передавал поклоны и приветы замечательному Братану: "А как там Братан поживает? Передавай ему привет". Семинаристу, а позже монаху, ему было не просто отлучаться на визиты, но для крестницы он находил время. Стоило ему напомнить, что он давно не проведывал крестную дочь, как он тут же шел к Батюшке и просил разрешение на отлучку или просил меня: "Пойди к Батюшке, попроси, чтобы меня отпустили". Разговаривал он с Настей обычно тихо. Вполголоса, чтобы не смущать девочку перед другими. Я не раз замечал, что у него, не имеющего опыта воспитания детей, тон и манера разговора с детьми более правильны, чем у меня, отца. Я убеждался в этом, наблюдая его беседы не только с Настей, но и с другими моими детьми, с детьми друзей. Его так привлекало монашество, что он желал этой счастливейшей доли на земле всем, кого любил. Помню, я делился с ним заботой: соглашаться или не соглашаться на операцию исправления косоглазия у Насти. "Зачем? Во-первых, почти ничего не заметно, а во-вторых, она ведь замуж не пойдёт. Она умная девочка, она пойдёт в монастырь. Это пусть другие девочки делают операции, а нам не нужно", – уверенно сказал он. Алёша, когда служил в армии, то по праздникам бывал в храме. Пел на клиросе. Накидывал на форменную одежду какую-нибудь курточку и пел. В то время это был поступок. Когда учился в семинарии, он хотел не просто петь, захотел научиться регентовать. Очень быстро стал регентом. Он интересовался церковным пением, музыкой. У него был дар – прекрасный певческий голос, баритональный бас хорошего диапазона. Он им не просто пользовался, но постоянно его совершенствовал. Если говорить о голосе, то у него был очень русский мужской голос, с таким удивительным лирически оттенком и лирическими нотами, которыми он очень хорошо владел и мог передать все песенные тонкости. Но он был не только одаренным, он был деятельным, занимался сразу многими вещами. И серьёзно, не дилетантски. Почти всё, за что он брался, он доводил до профессионального уровня. Так в семинарии он занимался особо голосом, дирижировал и ещё научился рисовать. Стал профессиональным иконописцем и искусствоведом. Писал иконы, написал книгу, расписал после пожара фрески в академическом храме. К примеру, с детства он любил рыбалку. Он и позже немногие часы отдыха проводил за ужением рыбы. Так вот, он знал о рыбалке всё. И умел всё. Или ещё пример. Когда для подсобного хозяйства потребовалась собака, он сам вырастил щенка, выдрессировал его профессионально. Его Кроткий был замечательным псом. Понятливым, умным, послушным. Я таких больше не встречал. Он всё доводил до совершенства. Мне приходилось не раз консультироваться у него, ведь у нас на приходе тоже есть сторожевые собаки. Он помог нам выбрать породу, вырастить их. Он как-то очень решительно принял монашество. И сразу изменился, вернее, не он изменился, а в нём определилось, полностью определилось то, что уже было в нём. Он вошел в монашество как в праздник и пребывал в этом празднике до конца жизни. Это было всегда заметно в нём. Его праздник. В семинарии он говорил о монашестве, о монастырской жизни, он не скрывал своей любви к монашеству, но до последнего дня, собственно, до самого пострига как-то верилось и не верилось, что Алёша будет монахом. Я как бы знал об этом, но не задумывался – как, когда, будет ли? Но вот я приехал в Лавру после Казанской. Алёши там уже не было, был иеродиакон Роман. Меня благословили отвезти его к маме, во Власьево, на дачу. По дороге мы заехали за моими домашними в деревню, потом через Москву во Власьево. Мне посчастливилось провести с ним вместе несколько дней его новой жизни. Помню, я спросил его, что он думает по поводу монашества. Он тогда заулыбался, засветился весь и сказал, что монашество – это что-то такое тонкое и необъяснимое. Он как бы внутренне наслаждался той благодатью, которую получил от пострига, от сана диаконского, он как бы весь унёсся куда-то в небесные сферы и ничего не хотел на земле объяснять словами. Он сказал, что для него это что-то драгоценное, и что он очень рад, что принял монашество. Он был очень большим, крупным человеком. Не мелочным. Если за что-то брался, то делал лучшим образом. Не из показухи, не тщеславясь перед собой, а просто ему было интересно делать хорошо, выкладывать всё, что можешь. Когда он обратил свой внутренний взор к Православию, к Церкви, он так же как Алёша Карамазов, не мог отдать вместо "всего" два рубля, а вместо "иди за Мной" ходить лишь к обедне, он отдал всё и вышел из мира. Такой это был характер. Он доводил всё до совершенства. В нём было заложено какое-то величие. Уже в семинарии он был заметен. От него уже тогда ждали чего-то особенного. Спрашивали часто: "Что будешь делать после семинарии". Он говорил: "Я долго буду диаконом". Почему? "Ну сколько мне лет? Что я знаю? Какой из меня священник... Придет пожилая женщина, спросит меня о чем-то, что я ей скажу? Да и как она будет меня слушать, мальчишку". Хотя он знал много и ответить мог. Но был у него свой разумный взгляд на ситуацию. Диакон. Не все понимают это половинчатое в глазах многих положение. Диакон не священник, он сам почти ничего не может, на всё нужно благословение. Но диаконское служение замечательно. Диакон – это украшение службы. От него зависит торжественность и великолепие её. Диакон должен быть особым молитвенником, чтобы его призыв: "Господу помолимся" не звучал как: "Господу помолитесь". "Помолимся!.." Диакон – это опора службы, это воин. Диакон постоянно на виду. Поэтому всегда ценились статные, голосистые диакона. Отец Роман имел замечательную стать, был красив, у него был прекрасный голос. Он был молитвенник. Он сразу стал в ряд лучших диаконов Русской Православной Церкви. Его сразу признали. Признали такие знаменитости, как протодиакон Сергий Стригунов, архидиакон Стефан Гавшев, архидиакон Андрей Мазур. И хотя он был намного моложе их, годился им в сыновья, они считали его ровней. Он не просто красиво и грамотно служил, он изучал традиции диаконского служения в Русской Православной Церкви. Он экспериментировал, искал и менял стиль и в конце концов нашел свой неповторимый, не похожий ни на кого, и служил необыкновенно величественно, необыкновенно торжественно. В то же время он был очень смиренным в храме и умел отдавать по службе должное почтение старшим по сану. В этих взаимоотношениях "диакон – священник" кроется удивительная тонкость и духовная выгода, что ли, диаконского служения. В смирении, в постоянном смирении и как бы бесправии перед священником. У отца Романа замечательно сочеталось величие и смирение на службе. Он обладал даром слова. Когда бывал у меня на приходе, я всегда просил его сказать проповедь. Говорил он хорошо, не скучно, самобытно. И люди после его проповеди чувствовали, что побывали на празднике. Конечно, это не просто дар слова, дар певческого голоса. Он никогда не оставался праздным. Постоянно совершенствовался. Что-то читал, писал стихи, занимался голосом, сольфеджио, читал богословскую литературу, историческую, по искусству, беллетристику. Пушкина знал прекрасно. Из "Евгения Онегина" читал наизусть целые главы. Из Тютчева, Лермонтова помнил многое. Вообще любил поэзию. Ему всё было интересно. В последние годы он подружился с гусляром Андреем Байкальцем и научился играть на гуслях, на невиданном в наши дни инструменте. Я помню, как однажды после службы у меня на приходе подошла к нему одна старушка и пригласила его на кладбище послужить на могилке литию. У нас обычно зовут диакона. Отец Роман с удовольствием пошел. Ему было всегда интересно побывать в новой ситуации. Когда бабушка после литийки подала ему рубль и сказала: "Спаси тебя Господь", то он степенно басом отвечал ей: "И вас спаси Господь". Потом радостный подошел ко мне и, смеясь, показал рубль: "Вот, заработал". Для него это была редкость: поучаствовать в жизни сельского прихода. И в следующие разы, когда я звал его на приход, он всегда спрашивал: "А на кладбище меня позовут?". Смеялся он замечательно легко и открыто. Когда я приезжал или приходил куда-нибудь, где мог быть отец Роман, и задавался вопросом, здесь ли он, то обязательно узнавал об этом по смеху. Он часто смеялся. Такой же смех был у его мамы. Видимо, от нее он унаследовал такой легкий характер, благодаря которому с ним было всегда просто. Он как-то удивительно любил и чувствовал природу, нашу среднюю полосу. Его всё радовало: весна, лето, зима. Погоду любил любую. Не огорчался ненастьем. Умел увидеть красоту. Красоту леса, воды, птичьего полета. На отдыхе часто гулял. Отдыхал он, в основном, в деревне. Удил рыбу, бродил по лесу. Это у него тоже было от мамы. Она тонко чувствовала красоту наших пейзажей, умела тихо, спокойно, но глубоко любить. И он любил без шумных восклицаний. Дружбу переживал он по-особенному. Дружество, семейность чувствовал, как никто другой. Ради друга рад был отложить какое-то личное дело, изменить планы, если это было нужно. Не тяготился просьбами, а напротив, с каким-то особенным удовольствием помогал. Иногда я, рассказывая о своих делах, упоминал о трудностях, которые мне пришлось преодолеть. Он с упреком говорил: "А друга у тебя, конечно, нет". Или, бывало, спросишь его: где взять или как сделать то-то и то-то, а он радостно ответит: "А кум на что?". Помогал постоянно. И мама моя, горюя со мною, уже не раз произнесла: "И кто же тебе теперь поможет?". Очень близко принимал он чужие заботы. Когда у нас на приходе произошли некоторые перемещения и сложились некие неполезные настроения, то он приехал, чтобы поддержать, утешить меня. Я попросил его сказать проповедь. Его проповедь была о почитании духовных отцов и доверии к ним. После проповеди он спросил: "Как я, не очень их... поучил?". Говорил он, словно наши проблемы были его личными. Он был необыкновенным другом, чутким. Тонким, любящим. Но не был сентиментальным. Свою любовь он проявлял не то чтобы скупо, но сдержанно. По-мужски. Я помню, он несколько раз делал мне очень дорогие подарки. Не всегда покупал, а отдавал своё. Особенно, если знал, что мне что-то нужно. Отдал мне свои высокие японские сапоги для рыбалки, тогда это был страшнейший дефицит, ему мама где-то с трудом достала. Сам потом искал такие же. Помню, трудно было купить чёрные ботинки для службы. Он принёс мне дорогие ботинки, сунул, буквально походя, коробку в руки. Не к именинам, не на праздник. Просто так. Я заглянул под крышку. Ботинки хорошие, дорогие, денег у отца Романа не очень-то много. Спросил: "Сколько же они стоят? Ведь это же очень дорого?". А он ответил: "А сколько стоит дружба?". И тем самым прекратил расспросы. Он много дарил. И умел уходить от благодарных разговоров. Особенно близок он был с отцом Алексием Грачёвым. Познакомились и сблизились они ещё в Лавре, когда отец Алексий учился в семинарии. У них были какие-то редкостные братские отношения. Редкие даже между родными братьями. А ведь они были очень разными. Отец Алексий был открыто-эмоциональным. Даже каким-то бурно-эмоциональным. Отец Роман был, напротив, сдержанным, как бы более внутренним. Разве что часто добродушно смеялся, но это было у него и впрямь от добродушия, от доброты души. Его всё радовало. С отцом Алексием мы жили рядом и, конечно же, встречались часто. Почти каждый день хоть на несколько минут мы виделись, чтобы, как он говорил, "обкатать" свои дела, поговорить о приходских заботах. Обычно отец Алексий приходил ко мне. И что замечательно, обычно через несколько минут раздавался телефонный звонок. "Отец Алексий у тебя?" – спрашивал отец Роман. Он словно чувствовал, что мы сели побеседовать и хотел присоединиться к нам. Чаще такие беседы приходились на вечер и мы беседовали втроем, отец Роман присутствовал по телефону. Отец Алексий тоже позволял себе в отношении отца Романа некоторую вольность. Стоило зазвонить телефону после его прихода, как он, глядя на меня, как-то вопросительно-утвердительно произносил: "Ромик". Отец Роман недолго мог наслаждаться разговором с друзьями, разве что очень поздно вечером или даже ночью он мог позволить себе поговорить подольше, в другое время он через несколько фраз возвращался к делам. Мы оставались вдвоем, но часто наш разговор был о нём. Мы вспоминали его остроумные замечания, обсуждали его песни, восхищались ими, жалели его. Отец Алексий часто говорил после какого-нибудь периода об отце Романе: "Нет, что ни говори, а Роман велик". Это "Велик" у отца Алексия звучало с большой буквы.

281

За Святую Русь

Священник Александр Дубинин

Ещё до знакомства с отцом Романом я много слышал о нём от жены. Первое воспоминание о встрече с ним относится к лету 1991 года. Мы с Ириной были в Троице-Сергиевой Лавре. И отец Роман, в то время он был насельником Лавры, долго беседовал с нами. Тогда его интересовала история Афонской смуты 1913-1914 годов. Он собирал о ней материалы и просил нас помочь в этом, просмотреть периодическую печать того времени, чтобы восстановить ход событий. Его позиция в отношении смуты была ясной и определённой. Он и мыслию, и сердцем был на стороне священноначалия, без колебаний признавая правоту Святейшего Синода в осуждении им учения имябожников. В подкрепление своего мнения он, помимо прочего, сослался на авторитет священномученика Владимира (Богоявленского), в то время митрополита Санкт-Петербургского, подпись которого стояла первой под Посланием Синода. Запомнились выражение лица и интонация, с которой отец Роман произнёс имя новомученика. Запомнился вообще его облик во время той встречи – серьёзный и строгий. В конце 1991 и в начале 1992 года жена работала в архитектурно-художественном отделе Лавры под начальством отца Романа. Вскоре после того как он был переведен в Москву, в Свято-Данилов монастырь, и назначен на должность эконома, жена стала работать у него секретарем. Через два года Ирина тяжело заболела. С его помощью она совершала поездки к святыням в Санкт-Петербург, на святые и целебные источники; он просил молиться о ней архимандрита Кирилла (Павлова). Но болезнь была крайне запущена. Благодаря заботе наместника Свято-Данилова монастыря архимандрита Алексия и отца Романа она была устроена в одну из лучших московских клиник, и её оперировал известный хирург. С того времени считаю отца Романа своим благодетелем. Операция была тяжёлой. Восстановить силы после операции жене помогло и то, что она, заботами отца Романа, лежала в палате с хорошими условиями. Отец Роман её там часто навещал. Об Ирине продолжал заботиться как о тяжело больной и всё последующее время – вплоть до её смерти. Устраивал ей поездки в монастыри – в Дивеево, в Оптину Пустынь. Несколько раз возил её на источник в Малинники, за Сергиевым Посадом. Его всегда можно было попросить о помощи в лечении, на его поддержку всегда можно было рассчитывать, но, как правило, его забота упреждала просьбы. В мае 1995 года по ходатайству отца Романа монастырь предоставил жене путевку для отдыха на Кипре. Отец Роман снабдил её также и необходимыми денежными средствами (которых у нас не хватало), благодаря чему она смогла побывать на Святой Земле (туристическим рейсом с Кипра) и поклониться Гробу Господню, причем в день своих именин, который она вообще-то, если бы находилась на Кипре, должна была пропустить из-за различия церковных календарей – нашего и Кипрского. В ноябре 1997 года жена снова легла в больницу. Вскоре отец Роман добился, чтобы её перевели в отдельную палату с хорошими условиями. Там он её часто навещал – как и во времена первой госпитализации; часто звонил в палату по телефону. Приехал и в новогоднюю ночь и как-то по-детски радовался, что он в такую ночь находится в больнице, со страждущими, радовался именно тому, что ему хорошо в больнице и даже не возникает желания по-другому встречать Новый год. В Пасхальные дни 1998 года, когда жена была уже дома, отец Роман, чтобы утешить её, привёз к нам домой знаменитый Даниловский хор; сам играл на гуслях, которые недавно освоил. Долгое время мне казалось непонятным, почему отец Роман, занимая столь ответственную и высокую должность эконома Свято-Данилова монастыря, пребывает в сане диакона. В один из приездов в больницу отец Роман рассеял это недоумение. Он сам заговорил о своем отношении к иерейскому сану. Пастырь, по его мнению, должен постоянно распинаться за своих духовных чад. Отец Роман чувствовал себя не готовым к такому подвигу ежедневного самораспятия; быть же, как он сказал, "простым требоисполнителем" не хотел. Но по крайней мере одним необходимым для священника качеством отец Роман обладал – он умел просто и прямо говорить о смерти. Однажды, говоря о том, что Господь всегда Сам распоряжается нашей жизнью и смертью, он сказал, что может умереть раньше того, кто уже готовится к смерти и стоит на пороге её: "Вот поеду в деревню – и разобьюсь по дороге". С женой он часто подолгу говорил наедине; очень хотел, чтобы она приняла монашеский постриг. О своем послушании в должности эконома Свято-Данилова монастыря он говорил как о неожиданном для себя самого. Он очень любил Троице-Сергиеву Лавру. Думал, что после окончания учебы будет писать иконы и заниматься богословием, и никогда не предполагал, что его способности должны будут раскрыться в административной и хозяйственной деятельности. Размах этой деятельности, мне кажется, ощущали все, хотя бы только слышавшие о Даниловом монастыре и об отце Романе. Сам же отец Роман жаждал огромного размаха битвы со злом. Называл своим идеалом злодейски убитого в 20-е годы архиепископа Рижского Иоанна (Поммера), человека необычайной силы. Так, в радостном ожидании богатырской битвы за Святую Русь, за Веру Православную он и закончил свою жизнь.

285

Добрый благовестник

Игумения Ксения (Зайцева)

Отец Роман учился в Московской Духовной семинарии и одновременно заканчивал регентский класс, куда в начале 80-х годов мне тоже посчастливилось поступить. Он проходил курс годом старше и на выпускной экзамен выбрал произведение С.З. Трубачёва – молитва Иоасафа Белгородского "Буди благословен день же и час", которое и готовил с большим хором регентского класса. Но что удивительно, стоило ему только встать перед хором, как все начинали улыбаться, настолько веяло от него добродушием, юмором и радостной веселостью. На одной из спевок он даже сказал: "Ну и что, что я такой смешной? Петь-то надо". И отец Роман действительно пел. Он был прекрасным регентом и солистом, и его высоко ценили любящие богослужебное пение. Но пел он не только из-за того, что имел хороший голос, он умел петь всей душой. И дал ему Господь послужить людям ещё одним даром – сочиняя духовные песнопения, он сумел облечь свои переживания в музыкально-словесную форму, так созвучную сердечным раздумьям многих людей. Несколько лет назад был очередной юбилей со дня основания Коломны. И мы думали, какой бы подарок сделать жителям города. В это время к нам приехала певица Жанна Бичевская, которая, узнав о нашем желании, сказала: "Я могу дать концерт". И этот концерт действительно состоялся. Это было событие. Вход был бесплатный, и пришло столько людей, что зал не мог вместить всех желающих. И на концерте многие впервые услышали песни архидиакона Романа. К нам потом подходили и спрашивали: "А кто он? Он пишет такие хорошие песни". И этот вопрос дает возможность раскрыть ещё одну черту его характера, может быть, даже главную – умение сопереживать, сострадать, сочувствовать, сорадоваться. И это великий дар в наше время, когда зачастую ещё побеждает ветхозаветное сознание. Как мы иногда думаем? Ты заболел – значит, Бог наказал. У тебя неприятности – значит, грешен. И сколько мы слышим подобных, если не злорадных, то равнодушных разъяснений причин страдания. И так мало тех, кто может страдать с другим, по слову Апостола: "Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими". Отец Роман своим песенным творчеством открыл многим путь к Православию. Хорошо нам, живущим в лоне Церкви. Станет плохо, трудно – у нас есть духовники. Пришли, всё рассказали, и, глядишь, не так уж и трудно, и силы появляются. А тем, кто вне Церкви, как нести все эти переживания, как высказать всё, что чувствует душа? И сердца наши исполняются благодарностью Богу, за то, что и в трудные времена Господь не оставляет и воздвигает из тех, кто любит Его, добрых благовестников, одним из которых и был архидиакон Роман. Вечная ему память.

287

ОТЕЦ И ДРУГ

289

Воин Христов

Наталья Сербинович

Душа, сердце отца Романа – это его песни. То, чем он жил, дышал, о чем мечтал, думал, в чем каялся и молился, – всё в них. Каким он был в повседневной жизни? Прося прощения у Бога, попробую рассказать, грешная, о том, как открылся он для нашей семьи. Многим отец Роман казался человеком недосягаемым, недоступным. Наша семья узнала отца Романа как человека простого, с открытым, любящим сердцем, искреннего, тонко и глубоко чувствующего, стремящегося на помощь, готового откликнуться на любой зов, серьёзного во всём, за что он брался. Вместе с тем он напоминал иногда большого беспомощного, беззащитного ребёнка, которого можно было легко обидеть, но и легко простить его капризы. Можно было ещё заметить, что отец Роман чувствовал себя иногда одиноким среди самых близких людей. Он очень нежно, трепетно, с любовью относился к своей маме. Молился о ней, вспоминая о ней – плакал, часто ездил на могилу. Отец Роман оказал на нашу семью (особенно на мужа – Бориса Васильевича) влияние, которое трудно оценить. Он радовался вместе с нами, когда дети поступили в Православную гимназию, радовался их успехам, молился и радовался, когда родился наследник. Печалился и скорбел, когда наша семья теряла близких, поддерживал и наставлял мужа во всём. Их "экономский" рабочий день начался в 1992 году и закончился в мае 1998 года, так как днем и ночью и в выходные дни я была свидетелем их постоянного труда в монастыре, в подсобных хозяйствах. Находясь вместе или разговаривая по телефону, они продолжали обсуждать, говорить о работе, о монастырских проблемах, о Церкви, о судьбах России. Строили планы, радовались и хвалились своими успехами как дети: магазином, памятником, часовней, подсобным хозяйством, пойманной во время отдыха рыбой. Если что-то не удавалось, не получалось, если были искушения, отец Роман всегда просил молитв, особенно детских. Отец Роман очень любил и ценил моего мужа, называл его братом, и первым слушателем многих песен его был Борис. Между ними сложились дружеские, братские отношения. Отец Роман доверял мужу и постоянно с ним советовался. Об их взаимоотношениях трудно сейчас рассуждать, так как они вмещали слишком много. За шесть лет они научились чувствовать друг друга так, что, казалось, их сердца бились в одном ритме, они понимали друг друга почти без слов. Отец Роман был человеком очень благодарным и ценил любое искреннее внимание. Помню, как он растрогался, расплакался, когда дети подарили ему маленький подносик с изображением двух забавных собачек. Я всегда была спокойна, когда муж был рядом с отцом Романом. Когда он ушел из этой жизни, наша семья ощутила, как мы осиротели. Отец Роман был благодетелем для нас во всём, а также и для многих других людей. В день похорон какая-то старушка в толпе сказала: "Он мне так помог в своё время". В эти дни нам многие звонили и говорили о том, как трудно стало без отца Романа и отца Алексия. В один из скорбных дней 11-летняя дочь Оля сказала: "После их смерти так неуютно в сердце". Фаина продолжила: "Бог дал нам счастье быть знакомыми с таким человеком. В нашем доме было светло и уютно"... С детьми у отца Романа складывались особые отношения. Решая какой-нибудь вопрос или рассуждая на какую-либо богословскую тему, он часто говорил: "А давайте спросим Фаину". Он любил с ней беседовать. Навсегда запомнился разговор (на крылечке нашего дома в деревне) о спасении души. Отец Роман спросил у Фаины: "Как спасти душу?". Она стала говорить, что нужно молиться, даже если устал, но если нет сил, не унывать, на следующий день усилить молитву. – Что ещё нужно для спасения души? – Любить людей, – отвечала она. – Я стараюсь, хотя не всегда получается. Как всё-таки спастись? Я человек грешный и боюсь, что моя душа попадет в ад. – Не бойтесь! За вас будут молиться. – Кто? – Все мы и я. – Что же самое главное в спасении души, Фаина? Небольшая пауза. – Быть кротким сердцем пред Господом. Отец Роман радостно вздохнул: – Не всякий богослов так ответит! – было видно, что он доволен ответом. Когда Фаина услышала об аварии, не зная, живы ли отец Роман и отец Алексий, она сказала: "Нашей семье пора надевать чёрные ризы". Успокаивала меня такими словами: "Не плачь, мама. Господь лучше знает, что нужно отцу Роману и отцу Алексию, нашей семье". С Олей он говорил о животных, советовался, как ухаживать, кормить их, одобрял её стремление стать ветеринаром. Отец Роман очень любил жизнь, людей, братьев наших меньших, природу, Родину, Церковь, Творца. Таким он остался в нашей памяти.

292

Татьяна Сербинович

С уходом отца Романа в душе каждого человека, который его знал, образовалась какая-то пустота. Ведь, несмотря на величественный и неприступный вид, у него была душа ребёнка.

Я бы хотела рассказать о случаях, которые припоминаю.

Отец Роман любил общение, использовал его для просвещения, вразумления, любая его беседа была в Господе и о Господе.

Иногда я и моя мама готовили трапезу на праздниках. Однажды, в один из таких дней, перед началом трапезы отец Роман спрашивает меня:

– Таня, а кто готовил это блюдо, а это?

Я отвечаю:

– Это блюдо готовила я, а это – мама.

Отец Роман говорит:

– Это Господь готовил.

Вот так он нас вразумлял.

Отец Роман очень хорошо знал Устав и службу. Однажды в храме я читала Шестопсалмие. Я всегда думала, что хорошо читаю, грамотно. После службы отец Роман говорит мне:

– Таня, ты сделала четыре ошибки, это нехорошо, ты должна исправиться.

Отец Роман очень любил Родину, всё русское, православное. Это касалось даже пищи. Когда мы готовили, то хотели угодить, придумывали что-нибудь необычное. А он говорил:

– Я люблю простую русскую еду: вареную картошку, уху и соленые огурцы.

Отец Роман был воином Христовым, все свои труды он полагал для возрождения России, Веры Православной. С его уходом монастырь, Россия потеряли человека, который так много сделал для Православия, для своей любимой Родины. Но я надеюсь, что Россия приобрела ещё одного молитвенника пред Господом за нее.

293

Зёрна дают всходы

Регент Георгий Сафонов

С архидиаконом Романом я познакомился в Даниловом монастыре в 1993 году, когда он начал нести послушание в качестве эконома обители. Я работал в монастыре с 1991 года как певчий и в общем-то уже чувствовал манеру пения праздничного мужского хора Даниловой обители. С приходом отца Романа жизнь хора немножко изменилась. Он обратил на нас своё внимание, будучи весьма музыкально образованным человеком и талантливым по природе музыкантом. Как я узнал позже, он был не только музыкантом, он был и иконописцем и вообще на все руки мастером, если можно так сказать. Мы в своём сослужении ему никогда не испытывали проблем с интонацией, выражаясь профессиональным языком, всегда находились с ним в одной тональности, и это было очень красиво. В моей судьбе отец Роман сыграл большую роль, предложив мне в 1994 году стать регентом сначала левого хора, а в 1995 году предложил стать регентом общего хора, объединив правый и левый хоры в единый, который сейчас называется праздничным мужским хором Данилова монастыря. И вот, когда в 1994 году я сначала стал регентом левого хора, отец Роман взялся за наше воспитание, так как хоры к этому времени были достаточно распущенны в дисциплинарном и в певческом плане. Отец Роман взял на себя миссию нашего воспитателя и по благословению отца Наместника стал нашим художественным руководителем. И с этого момента началась настоящая работа на клиросе, мы упорядочили свой репертуар с помощью отца Романа, он был главным советником нашим, он был главным заступником нашим перед начальством монастырским. Если что-то было не так, отец Роман сначала разбирал это с нами, а потом заступался за нас перед вышестоящими начальниками и всячески нам помогал. Он явился инициатором выхода коллектива из рамок монастырской службы в статус концертного коллектива. Когда отцу Роману предложили участвовать в ежегодном Московском фестивале духовной музыки в качестве архидиакона на празднике диаконского искусства, то он сказал, что будет выступать, но только с хором вместе. И таким образом хор вышел на концертную эстраду в первый раз и очень хорошо себя показал. После этого – с 1995 года – хор пользуется большим успехом на разных концертных площадках, в разных городах России и за рубежом. И вот ещё поучительный момент был для меня, когда я уже готовился к выступлению на первом фестивале и должен был передать программу хора тому человеку, который устраивал этот фестиваль. Этот человек долго не звонил, я подошел к отцу Роману и спросил его: "Отче, может быть, мне позвонить этому человеку?". Он мне сказал так: "Никогда ни к кому не напрашивайтесь сами. Если вы нужны будете, вас найдут". Так и случилось, нас нашли, взяли программу и всё было хорошо – это ещё одно поучение отца Романа, что никогда никому не нужно навязывать себя. И далее у нас началась очень интересная работа с отцом Романом по воскрешению (если можно так сказать) памятников древнего искусства, особенно песнопений знаменного распева. Отец Роман сам хорошо обрабатывал знаменный распев, хорошо гармонизовал, он был ещё и композитор. Сейчас уже многим известны его духовные стихи и канты, – это очень интересный материал, очень богатый, который я как профессионал всем советую слушать, впитывать в себя, потому что то, что несёт каждая его песня, каждая былина, каждый его стих – это маленькое нравственное поучение. Наша работа по возобновлению этих памятников воплотилась в диск, который мы записали – это был первый диск, до сих пор он пользуется успехом. Диск называется "Не отврати лица Твоего". Отец Роман больше половины материала обработал сам и выступал в качестве канонарха, в качестве чтеца, в качестве солиста. И конечно же, он составил программу этого диска и составил её так, что и сейчас её приятно слушать. Это единственное, к сожалению, что мы успели с ним сделать. Но мы не переставали выступать с ним на различных фестивалях и продолжали петь на службе те произведения, которые он обрабатывал или писал для хора, особенно те, которые написаны для великопостных служб, такие, как: "Да исправится молитва моя", "На реках вавилонских" и др. По праздникам, а именно в рождественские и пасхальные дни, мы ходили целым хором к отцу Роману поздравлять его. Отец Роман явился как раз инициатором того, чтобы прийти однажды к отцу Наместнику и спеть ему не песнопения из службы, которые он слышал за богослужением, а что-нибудь не относящееся к богослужению, какие-нибудь русские романсы или русские песни, или духовные стихи. И таким образом мы в результате вышли на очень интересные программы воинских песен, казачьих песен, русских народных песен, старинных романсов, вальсов, маршей российской армии. И это в конце концов вылилось в программу гимнов Российской Империи и военно-патриотических песен. Я считаю, что вдохновителем этой интереснейшей программы был отец Роман, потому что он заложил зерно, которое потом дало всходы. Он был инициатором поздравления отца Наместника на Рождество, когда приходит не только хор, а приходит вообще певчая братия чуть ли не со всей Москвы и все поют и славят Господа. Это была идея, которая опять-таки вылилась в запись диска "Ночь тиха над Палестиной", – это рождественский диск, где поют три коллектива: мужской хор, женское трио, детский хор, а потом они все соединяются в одной из колядок – это опять идея отца Романа, которая воплотилась в жизнь. Настолько его талант был многогранен, что он не останавливался на чем-то достигнутом, а шел дальше, он совершенствовался сам и совершенствовал нас. Он приходил на клирос часто в качестве регента, и мы познавали ту лаврскую традицию регентства, которую мы не очень хорошо знаем. Он был инициатором ещё одного нововведения в монастыре, а вернее – возрождения старинной традиции. Это традиция схождения хоров в центр храма во время пения канона. Сначала это сложно давалось, вся эта система, – когда выходить одному хору, когда второму, где быть регенту, но потом это было настолько убедительно во время богослужения, что на одном из престольных праздников во имя преподобного Даниила Московского Святейший Патриарх Алексий, выйдя на амвон после службы во время приветствия народа, отметил специально эту особенность. Это было позже, когда отца Романа уже не стало. Но я хочу сказать, что зёрна, заложенные отцом Романом, дали всходы. Он душой болел за монастырь, за наше русское пение, за иконопись, вообще за людей. Учитывая, что он был достаточно молодым, понимаешь, что он мог сделать очень много. Но памятуя о том, что смерти не существует и что те, кто ушел из этой жизни, молятся за нас в том мире, памятуя об этом, мы не унываем и продолжаем то, что нам заповедал приснопамятный отец Роман...

298

Торопился сделать добро

Монахиня Вера (Чигиринова)

Конечно, это милость Божия, что Господь сподобил меня работать с отцом Романом так тесно, бок о бок, на протяжении шести лет. За это время происходило немало разных событий, и я всегда поражалась тому, что столь многое может быть связано с одним человеком и что один человек может обладать такими разносторонними знаниями. Как он мог вместить в себя столько? Экономская служба требует больших душевных и физических сил. Тем более что, находясь на этом послушании, монах неизбежно тесно соприкасается с миром. За суетой, в которой он постоянно находился, можно было не увидеть главного. Но это была лишь внешняя суета, которая, казалось, внутри его не затрагивала. Я всегда удивлялась его работоспособности и энергии, быстроте и тонкости его ума. Он был прекрасный организатор. Но при этом... Вот, казалось бы, эконом монастыря. Всё-таки такая должность, достаточно высокая. Сейчас, спустя какое-то время, понимаю, что никакого отпечатка на него это не наложило. Он остался таким же, как был. Больше всего поражала его простота. Порой даже вызывали недоумение детская непосредственность, простодушие, открытость. Та простота души, которая может быть только у чистых людей. Бывало так, что надо к нему подойти, например, документ подписать, но до кабинета не добраться, потому что целый день поток народа. Думаешь, ну потом, может быть, к вечеру зайду. Захожу к вечеру. "Батюшка, можно подписать документ?". Он отвечает: "Матушка, а можно я пойду пообедаю или попью чая?". Это часов в пять вечера. Он часто не успевал даже пообедать. Его необыкновенное снисхождение и терпимость к людям. Всех он выслушивал. Каждого человека воспринимал индивидуально, никогда не разговаривал формально. Иногда и посторонние люди приходили, просто с улицы, я не говорю уж о наших сотрудниках. Во всё вникал, в каждое слово, в каждого человека. Ему приходилось решать вопросы порой на очень высоком уровне – на уровне правительства, местных властей. Вместе с тем он постоянно решал и вопросы, казалось бы, самые обычные, мелкие, из-за которых, как мне казалось, его можно было бы и не беспокоить. Но он-то не считал это мелочами. В те годы, когда я его знала, главным для него было экономское послушание, в первую очередь он заботился и пекся о благоустроении обители. Но не только это. Очень любил богослужение. Я нередко была свидетелем, как он скорбел о том, что во время службы ему приходится перебирать кипы бумаг, вести какие-то переговоры, кого-то принимать. Он как будто торопился делать добро. После его кончины осталось так много внешних проявлений его деятельности. На высокий уровень поднялось издательство, это безусловно. Монастырское строительство – магазин открылся, пекарню начали строить. Росписи храма – это тоже его детище. Передачи на Радонеже, выступления по телевидению. Песни. Стихи. Иконы. Студия аудио – и видеозаписей. . Памятник, часовня. Это тоже связано с ним. Я помню, чего этого стоило, как трудно ему приходилось. Сколько было заседаний, совещаний по поводу памятника святому князю Даниилу, на которых он отстаивал, казалось бы, каждую мелочь. Но в Церкви нет мелочей. И памятник был воздвигнут таким, каким его видела Церковь. Ведь впервые воздвигался памятник Церковью, монастырём, впервые вся идея памятника была разработана внутри Церкви. Архитекторы и скульпторы из мира видели по-другому, поэтому приходилось трудно. Все начинания, все дела его осуществлялись в предельно сжатые сроки. Помимо всего этого была ещё и текучка, шла обычная повседневная работа, которая забирала очень много сил. Он разбирался во всём, и не дилетантски. Глубоко вникал в каждое дело, изучал его. По-моему, не было такого дела, начатого монастырём, в котором бы он не разбирался. К нему обращались по всем вопросам. Архитектор согласовывал с ним, художники – с ним, редакторы – с ним. Строители – тоже. Хор, и вообще духовное, православное пение, мне кажется, были его любимым делом. К сожалению, у него не оставалось ни сил, ни времени на то, чтобы уделять этому достаточное внимание. Но тем не менее он всё-таки записал с отцом Алексием Грачёвым три кассеты. Я помню, как это было. Записывалось ночью. Днем ведь у него послушание. Кроме того, необходима была тишина, нужно было, чтобы никто не отвлекал по телефону, который днем звонил беспрерывно. А утром батюшка приходил на послушание... Всё делал так, чтобы послушание не страдало. Он хорошо понимал значение духовной песни. Песнопения – это продолжение молитвы. Человеку, только начинающему ходить в храм, они помогают молиться. Песни отца Романа многое открывают человеку, помогают много узнать. Они все очень глубоки по смыслу и заставляют задуматься о смысле нашей жизни, о том, что все мы тут в гостях. Во всех его песнях, стихах, везде главные слова – о молитве, о покаянии, о памятований смерти. То есть душа жива, и она жива только этим. Я думаю, что вот эта сторона его деятельности – песенное творчество – важнее всего. Это было нужно не ему, это нужно для нас. Он был защитником Православия. Верил, что Русь возродится, что она будет православной. Верил не просто как мы многие верим, он к этому прилагал свои силы. Он знал, что для того, чтобы Русь стала православной, каждый из нас должен измениться. Он писал стихи, песни, исполнял их, чтобы люди задумались и стали другими. И памятник святому князю Даниилу тоже был воздвигнут как зачинателю собирания русских земель, как первому московскому князю, при котором началось возвышение столицы православного царства. Я обращалась к отцу Роману по самым разным вопросам. Часто это были вопросы, касающиеся Церкви. Я всегда знала, что он сможет мне ответить. Причем он отвечал так, чтобы мне было понятно. Обращалась и по житейским вопросам, шла со своими скорбями и всегда находила понимание, поддержку. Правда, сначала я робела, думала: "Батюшка и так занят, что его занимать своими вопросами". Но он умел так расположить, что невольно я начинала говорить и о каких-то личных вопросах. Бывает, возникает проблема, кажется – неразрешимая. Придёшь к батюшке, и он разрешит её несколькими словами. А потом думаешь: "Как мне это не пришло в голову?". Мне кажется, это происходило потому, что отец Роман был просто талантливым человеком. Господь столько дал ему талантов! Как в Притчах сказано: у верного целый мир богатства, а у неверного – ни обола (Притч. 17, 6). И эти таланты, данные Господом, он отдал сполна. Я только сейчас понимаю, что всё, что им делалось, делалось во славу Божию и было проявлением любви к ближнему. Он исполнил две самые главные Божий заповеди. , В память об отце Романе я хотела бы все оставшиеся дни, сколько Господь их даст, стараться так прожить здесь, на земле, чтобы как отец Роман исполнить главные заповеди Божий – любить Бога и любить ближнего. Не показно, не внешне. Ничего случайного в жизни не бывает, и Господь не случайно соединяет людей. И то, что Господь привёл нас здесь вместе работать – это милость Божия, и мы должны ценить её. Порой мы оправдываем себя какими-то заботами, делами, немощью, и нам не хватает времени кому-то уделить минуту, не то что сделать что-то, но хотя бы выслушать, посочувствовать, утешить. Травма, которую батюшка перенёс во время поста... Это тоже, наверное, было не случайно. За это время, я знаю, он написал много новых стихов, новых песен. Это было всё же его любимым делом, и Господь дал ему такую возможность. Одна из песен была посвящена ушедшему отцу Геннадию Огрызкову, его другу. Я слышала эту песню. Это разговор с другом, которого долго не видел. Там есть такие слова – посидеть бы рядом, договорить о том, о чем не договорили, допеть песни, которые не допели. Даже когда отец Роман болел, он продолжал заниматься своим экономским послушанием. Изменилось только то, что не он приходил к нам, в административный корпус, а мы к нему и приходили, и звонили, ну, может быть, не так часто, всё-таки учитывали, что батюшка болен, старались немножко жалеть. Всем нам запомнился его первый приход после болезни. Это было на Страстной седмице. Он был таким веселым, таким открытым. Видимо, немножко отдохнул, отошел от суеты и весь преобразился, весь светился. И мы тоже радовались. Когда в окно увидели, что батюшка идёт, все вышли, начиная с матушки Любови, которая встречала внизу. А Борис Васильевич просто побежал на улицу. Отца Романа успели уже, конечно, окружить. Мы долго ждали, пока он шел наверх по лестнице. Подниматься ему всё-таки было трудно. Он видел нашу радость и отвечал взаимностью. Конечно, ему было приятно, что люди радовались. В последний год он очень устал с возведением памятника и часовни, и у него иногда просто не хватало сил и времени на общение. А в эти дни батюшка иногда сам начинал разговор, воспоминал об академии, а 30 апреля даже заговорил о том, что хорошо бы преподавать там. Я ему ответила, чтобы он пожалел себя. Он же сказал: "Ну что я всё время в этой суете, в этих цифрах, хочется духовно расти, а то я всё забуду". Я говорю: "Мне кажется, батюшка, здесь такая школа, что выше любой академии, любой семинарии, вы здесь и проповедуете, и учите. Мне кажется, вы ничего здесь не сможете забыть". И он согласился: "Да, жаль, далековато. А то бы я...". Он в те дни был, конечно, очень общителен – такой внимательный, спокойный, мирный. Его ничто не угнетало, не огорчало, он всё ровно и спокойно переносил. В те дни поздравляли отца Наместника. В предыдущие годы отца Романа не было на этих поздравлениях, он ждал нас в своём кабинете, никогда не фотографировался с нами, с сотрудниками монастыря, на общую фотографию, – а тут всё это было. Он никогда прежде не оставлял ключи от печати, а на этот раз оставил... У него в стихах и песнях была постоянная тема памятования о смерти. После кончины я нашла в его бумагах стихи Владимира Соловьева, переписанные рукой отца Романа. Стихи о смерти. Там есть такие слова: "Но трудиться надо, православно жить, Господу молиться, ближнего любить". Много было необычного в эти последние дни. В понедельник Светлой седмицы мы собрались ехать поздравлять Ирину Владимировну. Был с нами и отец Роман. Сейчас уже невольно сопоставляешь факты... Когда мы ехали в машине, он попросил нас что-нибудь спеть. Мы сказали, что не умеем. Он ответил: "Ничего, я вам подпою". И начал петь "Плотию уснув..." Потом пели ещё какие-то песнопения, но это было первое. Когда Ирина Владимировна была его секретарем, а потом работала в издательстве, то очень много ему помогала, и он за время её болезни приложил много усилий, чтобы устроить её в больницу, и потом организовал уход, делал всё, что было в его силах. У Ирины Владимировны он был необычайно веселым, подбадривал её. И когда мы уже уходили, сказал ей: "Ну, встретимся на Пасху". Вот как это было. Он говорил: "Ирина Владимировна, вы долго ещё собираетесь болеть? Там есть некоторые проблемы, я думаю, кроме вас, это никто не сделает". Она говорит: "Батюшка, я постараюсь". – "Ну, хорошо, к этой Пасхе мы не успели. Ну, значит, к следующей Пасхе. Значит, встречаемся на следующей Пасхе". Вообще он всегда проявлял сердечность. Он был добрым, простым в общении, очень отзывчивым, чужое горе близко принимал. Не напоказ, а как-то сокрыто. Но в последние дни – и это все заметили – в нём появилась особенная благожелательность, радость, любовь. Сердечное отношение ко многим. Такая радость у него была, как солнце. Вот я сподобилась видеть общение отца Алексия Грачёва и отца Романа. Отец Алексий проявил своё чувство к отцу Роману в таких словах: "Солнце мое чистое, солнце мое ясное"... Смерть Ирины сильно повлияла на отца Романа. Он очень переживал. Хотя хранил эти чувства очень глубоко, так глубоко, что окружающие ничего не замечали. Если бы мне он однажды сам не сказал, я бы ничего не знала. Казалось, мы были рядом, встречались на послушании каждый день. Но я не замечала его скорби. К смерти привыкнуть невозможно, но когда такая болезнь, то знаешь и невольно готовишься к тому, что близкий человек может в любую минуту уйти. И я не думала, что отец Роман будет так переживать. И только буквально в последние дни он в разговоре обмолвился: "Я из-за Ирины чуть в уныние не впал". Я знала, что Ирина Владимировна была очень близка ему, дорога, много лет они вместе работали. Он хорошо сказал на её отпевании, что когда приходили к ней, непонятно, кто больше утешал – приходящие Ирину или она их. Батюшка помогал ей в её болезни, поддерживал. За его очень серьёзной, внушительной внешностью скрывалась непосредственность, чистота. После того, как это всё случилось, мы зашли в административный корпус, и нами овладело чувство сиротливости. Все понимали, что это действительно была семья. Центром, ядром этой семьи был отец Роман, который нас связывал, объединял. А после его ухода – такая растерянность, такая неуверенность... Конечно, главным связующим звеном в монастыре является батюшка, отец Наместник. Но среди нас, тех, кто несёт своё послушание в административном корпусе, тех, кто работал с отцом Романом, ощущение сиротливости, покинутости долго не проходило. Предчувствовал ли он свою кончину? Мне кажется, какое-то предчувствие было. Христианина всегда страшит внезапность ухода, внезапность смерти. И для меня случившееся было сильным потрясением: казалось, что человек этого не ожидал, не знал, не подготовился, и что вот, неожиданно это пришло. А когда прочитала одно из последних стихотворений, то поняла, что батюшка был готов... Он показывал пример истинно христианского смирения. Это прежде всего. Он часто говорил: "Я человек грешный". Он относился к людям со снисхождением, он понимал, что все такие же немощные. Многие считают, что он кого-то там выделял, кого-то не выделял, что был порой очень жестким, требовательным как начальник. По этому поводу я вспоминаю одну ситуацию. Я очень огорчила отца Романа и даже не ожидала, что так сильно могу его огорчить. Но к сожалению, это произошло. Я не согласилась с ним по одному очень серьёзному вопросу, не поддержала его, хотя теперь могу признаться, что была не права. Мне надо было, может быть, по-другому высказать своё мнение, не так категорично. Своим несогласием я обидела его. Я этого не ожидала. И я тогда поняла, что если бы каждый человек, с которым он общается или делает вместе одно дело, был ему безразличен, в данном случае я, в другом – кто-либо другой, то он бы в любых случаях оставался равнодушным. Огорчить может тот, кто дорог. И в тот день я поняла, что действительно отец Роман очень по-доброму ко мне относился. У него было много друзей. Он многим помогал, особенно священникам. Когда изредка приходили отец Сергий, отец Алексий, это была такая сильная радость, что – душа нараспашку и дверь тоже. В праздники череда поздравлений не прекращалась. И я удивлялась, откуда столько берётся людей. А он к каждому относился так, как будто тот был для него единственным и неповторимым, самым любимым. И это было искренне. Ведь человеческую душу не обманешь, правда?

309

"Куда улетают журавли?"

Д. С. Соколов

Помню, он появился у нас дома после того, как мы начали ездить в Лавру к Батюшке, в 1982 году. Кажется, он служил тогда в армии и бывал у нас во время увольнительных и "самоволок". Дома Алёша не очень любил бывать и всегда, по возможности, ходил в храм, ездил к Батюшке или шел к друзьям, которых у него было очень много. Человек он был общительный, обаятельный и уже тогда ему сопутствовали многие чудеса. Например, в армии он должен был служить в Афганистане. Когда это стало известно Батюшке и его чадам, во время последней комиссии у него вдруг признали плоскостопие и вместо Афганистана он угодил в стройбат, в Щербинку, под Москвой, зав. клубом. Мы с Сергеем Федоровым расписали ему там стену "строителями на стройке" и, наверное, с этого началась его созидательная деятельность. Другое чудо произошло у меня на глазах. В одну из его "самоволок", когда он был у нас дома, ему позвонили из части и сказали, что приехало высокое начальство, сейчас будет обход и уже нужно открывать клуб и быть на месте. Что делать? В часть он не успевал в любом случае. Это грозило по меньшей мере "губой". Тогда он взял Псалтирь и стал читать кафизму, с просьбой, чтобы начальство не ходило в клуб и забыло про рядового Алексея Тамберга. Так и было. Никто о нём и его клубе не вспомнил. Он здорово играл на гитаре, знал массу песен, и всегда с ним было весело, легко и интересно. Любил пошутить. И его любили. Уже тогда отец Зинон возрождал иконопись, и нужны были краски, кисти, пигменты и прочие недоступные простым смертным материалы. Рядовой Тамберг доставал их удивительным образом на соседнем Подольском заводе художественных красок в обмен на колбасу и икру, которую, в свою очередь, доставала его мама Наталья Алексеевна. Она тоже была живым, легким человеком, любила людей, общество, пела под собственный аккомпанемент русские романсы и народные песни. Как-то отец Роман решил доказать отчиму, что он не только может петь и гулять, как вся тогдашняя молодежь, но и работать. Тогда он уже пришел из армии и пономарил в Богородском. За два дня мы с ним сделали ремонт в двухкомнатной квартире у них на Ждановской (теперь Выхино), – поклеили обои, побелили потоки. Отчим был обескуражен. Потом он поступил в семинарию, тоже вместе со своим другом Г.Д., с которым они познакомились ещё до армии, в театре Ленинского комсомола, у Захарова. В семинарии состоялось его знакомство и с Леонидом Васильевичем Сидоровым, который, что было видно, действительно поразил его. Это, наверное, была одна из его встреч с Вечностью. Он не раз потом говорил: "Вот, все знают Анну Ахматову, а Сидорова никто не знает. А он не хуже". Слово "гений" он не произносил, но это подразумевалось. Книжка Леонида Васильевича всё-таки вышла. Это была их с Ириной Владимировной Дубининой мечта. Его мечта, которую с её помощью он осуществил. У меня гораздо меньше забот и дел, а я так и не успел написать о Леониде Васильевиче воспоминания, а он не только написал, а и книжку издал. Конечно, сигнальный экземпляр он должен был увидеть и утвердить. Очень, наверное, радовался. Это одна из его потрясающих способностей – мечты претворять в действительность. Так было и с памятником на могиле его матери. Уже будучи монахом, со множеством послушании, он организовал работу по изготовлению белокаменного креста и кованой металлической ограды в любимом своём древнерусском стиле. Он мог за один день из Лавры два раза съездить в Москву и один – в Коломну, а утром следующего дня быть на братском молебне как ни в чем ни бывало. В последний год перед смертью он расширил могилку до дороги, поставил скамеечку, получилось и для него место. Для задуманных дел он умел привлечь нужных людей и уже с их помощью всё осуществлять. Один в поле не воин. Но если дело касалось Православия, его догматов, он мог воевать и один – и побеждал. Не любил ограниченности, невежества, скидок на немощи, слабость. Ещё до семинарии во многих московских храмах он был желанным гостем, своим, вставал на клирос, читал Апостол. Все ему радовались, улыбались, уговаривали остаться. Владыка Евлогий, тогда ещё архимандрит, предлагал ему клирос вновь освященного в 1986 году Троицкого собора. Я помню, Лёша в бежевом вельветовом пиджаке – последний писк моды, с ребятами из семинарии – счастливые, молодые – и обновленный, с иголочки сияющий тогда Троицкий собор... Торжество Православия. Мама всё хотела его женить. Мы часто бывали у него дома, и там время от времени появлялись разные эфемерные создания. Но Лёша на них не реагировал, и они тяжко страдали. Он уже писал иконы. Участвовал в росписи Покровского академического храма после пожара 1986 года, занимался языком, богословием. Потом постриг. Роман Сладкопевец. Сначала академия. Потом Лавра. Новые друзья. Новые послушания. Новые мечты. Можно было не на словах, а на деле заняться возрождением древнерусского искусства – иконописи, ковки, архитектуры, шитья, резьбы по дереву. По благословению архимандрита Феогноста в Лавре создается архитектурно-художественный отдел. Иконостас тюремного храма в Сергиевом Посаде, интерьер часовни при Президентской больнице в Москве, масса планов и... тяжкое послушание эконома Московского Свято-Данилова монастыря. Но ему и это оказалось по силам. Постепенно всё повторилось. Но теперь, кроме архитектурно-художественного, ещё и издательский отдел, и подсобное хозяйство. Изнуряющий ежедневный экономский быт разделил с ним его верный друг Б.В. Сербинович. Но всё равно, сил еле-еле хватало. Как-то на автоответчике я услышал голос отца Романа: "Дима, куда улетают журавли? Позвони мне". Я не могу вспоминать это спокойно. И позвонить ему не смог. Его последнее стихотворение, напечатанное в Даниловском благовестнике, тоже об этом. Он читал его ещё осенью, у мамы на даче. В нём была Вечность. Во вторник Светлой Пасхальной седмицы был чудный обычай поздравлять отца Наместника и отца эконома с Пасхой, со Светлым Христовым Воскресением. Когда все ушли, он заплакал. Что это было – предчувствие? Видение своего скорого конца? Потом мы плакали друг у друга на плечах. Потом он собрался с силами и стал меня успокаивать. Я никак не мог остановиться... Спустя неделю мы похоронили его секретаря, Ирину Владимировну Дубинину. Спустя ещё несколько дней – его самого...

313

Богатырь

В. А. Ермилов

С отцом Романом мы много были вместе. Все его студенческие годы, все годы, что он был в академии, а потом в Лавре. Да и позже поддерживали отношения, от которых остались самые светлые воспоминания. Когда прощались с ним на отпевании, чувствовалось, что во гробе лежит богатырь. Я вспоминаю, что уже в студенческие годы он имел богатырскую силу. Отец Роман и его друзья часто встречались у меня дома – мы тогда дом заново строили, а они в свободное от занятий время, по благословению, приходили помогать. Когда все наработаются, Елена Ивановна, как правило, устраивала семинаристам хороший стол, утешала их домашней пищей. Однажды привезли бревна. Ребята пришли их сгружать. А отца Романа не было – ему дали послушание в семинарии. Готовилась очередная выставка, по-моему, посвященная войне, какая-то дата была, и он был её оформителем. Ребята брали канаты, обвязывали бревна и волоком затаскивали домой. Бревен было много, целая гора, и за день они не успели. Устали, конечно, страшно. И вот отец Евграф, тогда Феодосии, вернувшись в семинарию, поднимается по железной лестнице после трудового дня и не только ноги еле поднимает, но и глаз не может поднять от усталости. А сверху спускается отец Роман, Алёша, который бревна не таскал. И Алёша с веселым видом, спускаясь сверху и глядя на отца Евграфа, говорит: "Ты чего, Феодосии, как там?". А Феодосий, еле-еле поднимая веки, роняет: "Сачок". И проходит мимо, ничего больше не сказав. Отец Роман просто рот открыл, застыл – и онемел. Но на него это подействовало чрезвычайно сильно, он был очень совестливый человек. И хотя не по его вине это было, а по послушанию, но всё равно он переживал. На следующее утро, совсем рано было ещё, глядим в окно – и глазам своим не верим: стоит отец Роман с веревкой. Начинает таскать бревна. Один. Всё-таки он был очень крепкий – и вдвоем это трудно было. Зацеплял тросом могучее четырехметровое толстое бревно сантиметров тридцать в диаметре и волоком тащил его. Пришел отец Евграф, хотел ему помочь, но отец Роман на него так посмотрел, что он не рискнул подступиться. Так и таскал целый день сам. И такой случай был... Отец Роман был очень живой, находчивый и на слово, и на дело. Ему задашь какой-то вопрос затруднительный, даже, может быть, с подковыркой, он всегда остроумно ответит, найдет выход из положения. Как-то был у него в келий, смотрю – под окном девушки стоят, наверное, из регентской школы. Я пошутил: "Отец Роман, что-то к тебе девушки ходят". А он отвечает: "Это не девушки, это ангелы". В нём было много обаяния, какого-то постоянного веселья внутри. Вспоминается следующее лето. Дом наш собран. Целый год он сушился. Надо было разбирать. Кто пришел на помощь? – Ребята семинаристы. Взяли благословение и – за дело. Двое берут венец, опускают, другие двое уносят. Подходит Алёша и говорит: "Давайте бревно". Решил один тащить. Ну ему опускают бревно на плечо. Он понёс – и потерял равновесие, стал падать. Все замерли, испугались, что Алёша упадет и его придавит бревном. Но у него как-то ловко получилось: он нагнулся, бревно перешло на другое плечо, и равновесие было обретено. Это всё произошло молниеносно. Он встал, сам не ожидая такого пируэта, и как в цирке произнёс: "Алле!". Тут все не удержались, захлопали. Находчив был. Елена Ивановна иногда утешала помогающих семинаристов крепкими русскими напитками. Жили небогато, а потому сами делали. И вот раз Батюшка отпустил Колю, Феодосия, Алексия к нам и сказал почему-то отцу Роману: "Одну, и до двух". Я это слышал, но ничего не понял. Но Алёша, видно, понял. Сидим дома, я разливаю в рюмки, ему налил, а он говорит: "Володя, ты что, не понял, что мне Батюшка сказал? Одну – и до двух". – "Ну вот я тебе одну налил". – "Ну, мне же всего одну до двух-то надо". Я тогда догадался и взял такой штоф, налил и он пил его "до двух". У него было живое восприятие всего. Не было того, что мы называем закомплексованностью. Он мог расслабиться, к чему-то легко отнестись, или что другое совершить. Но Батюшка всегда его ставил на место: "Алёша, ты неправильно сделал". И отец Роман сразу делал земной поклон Батюшке. Он смирялся. Он над собой много работал. Я не думаю, чтобы он был очень послушным. Он был немножко озорной. Но когда ему указывали на его ошибки, он сразу воспринимал это очень серьёзно и просил прощения, в ноги кланялся. Это была живая натура. Он не любил такого смирения, которое проявляется внешне, как бывает – глаза долу поникшие, "простите, благословите". Для кого-то это, может быть, обычное состояние. У него такого не было. Он жизни радовался. Был веселый, никогда не унывал. Любил шутить. Любил даже что-то вытворять, шалить. Но вместе с тем он и каялся. Отец Роман любил всё делать основательно. Раз ездили в Оптину Пустынь, она ещё не была открыта, и мы с палаткой расположились на Жиздре, на берегу реки. Меня там всегда приводило в умиление, что Алёша не мог просто проснуться и как все умыться в речке. Он должен был обязательно в эту речку залезть. Вода была ледяная, мне и умыться в ней было страшно, а отец Роман залезал в нее целиком, купался. Ему нигде не изменяло живое восприятие мира, Если речка – надо непременно искупаться, какая бы ни была вода. Когда мы с ним познакомились, конечно, не могли предполагать, какая будет кончина. Он тогда к машине очень стремился. Всё время просил меня: "Дай порулить!" И прав не было, но он постоянно, при любой возможности, "рулил". Да любил ещё, чтоб было не просто так. Как-то ехали из Малинников. Он говорит: "Володя, разреши, я на машине поеду". Разрешил. Поехали. Отец Роман опять: "Мне неинтересно по этим дорогам ездить, по прямым. Вот здесь, от Малинников есть другая, через лес. Поехали туда". Ну конечно, застряли. Помнится, как освящали машину, "Ниву". Я тогда только её купил. Решили ехать на источник Преподобного Сергия на Гремучей, в Малинниках. Собрались семинаристы, Батюшка. И конечно, отец Роман. Выехали из Лавры, поворачиваем на Малинники. А Лёша знает, что у нас дом в противоположной стороне. Он думал, что в доме будем освящать и надеялся, что Елена Ивановна уже приготовила что-нибудь вкусное, для утешения... И вдруг он видит, что мы едем не в дом, а в лес. Волнуется: "Как так? Мы же освящать машину поехали! Зачем в лес-то?". А Елена Ивановна отвечает: "Алёш, у меня всё в сумке". – "Ну, тогда другое дело!". Мы на полянке окропили, освятили машину. Жизнь он очень любил, в живых её проявлениях. У всех людей разная жизнь и у всех монахов разная. У одних наших знакомых внутренняя, безмолвная. А отец Роман сам был очень подвижный и любил, чтобы другие тоже двигались. Иногда могло казаться, что у него много внешней жизни, но это было не так. О том, что у него внутри, он никогда не говорил, но всё это проявлялось в деле. Например, он всегда думал о людях – что бы ни делал, что бы ни устраивал. Вспоминаю, как организовывался наш архитектурно-художественный отдел, Братство преподобного Андрея Рублева, какое отец Роман проявил к Братству отношение. Он говорил: "Ну вот, я сейчас вас, художников, собираю, но вдруг это всё у нас распадется? Сегодня я заведующий, а завтра меня не будет. Вы сниметесь с мест, но можете остаться без работы. Что делать? Мы, кроме Отдела, ещё организуем Братство". Так начиналось Братство. Он был председателем. "Такая система получится: я и в архитектурном отделе заведующий, и в Братстве буду председателем. Получится единая структура. Одно распадется, другое останется". Это было очень мудро. Так оно и получилось. Отец Роман был переведен в Данилов, а его место занял отец Александр Хлебников. Всё произошло плавно и безболезненно. У него была забота о людях. Он был, конечно, неординарный человек. Это многих привлекало к нему. В иконописной школе, например. Он женскую группу держал немного на расстоянии. Строг был. Доходило порой и до слёз – девушки иногда и плакали. Но уважение к нему было. В то время между нами уже ходили кассеты с записями отца Романа, серийно ещё не выпускались, а сами мы записывали. И я ученицам иконописной школы давал послушать. И вот они все невзгоды, столкновения с отцом Романом переносили так: днем чуть ли не поплачут, а вечером – они сами признавались: "Мы включим магнитофон и слушаем отца Романа, и всё ему прощаем". Конечно, Господь Сам выбирает, какого человека куда поставить. В Москве экономом быть очень трудно. Человека тихого, кроткого поставить – я думаю, ничего хорошего не получится. Тут нужен волевой человек, который может с людьми работать, требовать, проверять... Ведь для эконома самое главное – дело. Он вырос в городе и о деревенской жизни, о земле понятия особенного не имел. А Батюшка говорил: "Отцу Роману – с землей поработать. Ему это нужно". И Елена Ивановна предложила ему копать огород, в паре с Колей Кожевниковым. Дала и по лопате, выделила участки. Отец Глеб (Коля) в деревне вырос, вятский, землю знает. Режет мелкими пластами и идёт себе вперёд – раз-два. А отец Роман представления не имеет, как это надо делать. Он вырубает богатырский пласт, сантиметров 40 на 40. С усилием переворачивает его лопатой, долбит по этому пласту, разбивая его... Силы применено было много, желания тоже – производительность почти нулевая. Но после него – как трактором вспахано. Произвел особо глубокую вспашку. Но он никогда не отказывался, если что ему поручали. И делал, по силам и умению, добросовестно. В монашестве он нашел себя. От него лично я об этом не слышал. Но могу сказать, как он утешал родителей Филарета, когда их Юра, единственный сын, принял постриг. Он говорил: "Я тоже у мамы один сын. Меня жизнь так бросала, я то в театральный институт поступал, то ещё куда... Но везде я чувствовал – не то. И лишь когда я пришел в монастырь, постригся, то почувствовал: "Да, я на своём месте!"". И в назидание родителям говорил, что и отец Филарет тоже таким путем идёт – искал себя, в архитектурном институте учился, закончил; но везде чувствовал, что он не там; а когда в монастырь пришел, умер для мира, то и нашел, что он "там". С матерью у него были очень хорошие отношения. Но они жили какими-то разными мирами. У мамы была богема, были свои интересы в Москве. Тем не менее она заботилась об Алёше. Один раз поехали мы в Москву. Встретились с ней, и она сразу: "Алёша, Алёша, мне надо что-нибудь купить тебе". Купила ему какую-то рыбку. Говорила, что участок у нее в деревне есть, дом, сад, яблок много. Мечтала, что Алёша будет за этим садом следить, отдыхать там. Так оно и получилось, после её смерти он ездил туда, всё привёл в порядок. Он во многом в маму пошел, я думаю. Его таланты – в нее. Она и на пианино играла, и пела. О Наталье Алексеевне, конечно, светлые воспоминания. Наталья Алексеевна была прекрасным, хорошим человеком. И он глубоко переживал её смерть.

321

Любимчики

Н. Д. Маркова

Господи, благослови. У меня в Сергиевом Посаде, тогда Загорске, был свой дом. И Батюшка благословлял ребят, что приезжали в Лавру к Преподобному Сергию, у меня переночевать. Благословлял и подольше пожить – по несколько дней, а то и несколько недель – помолиться, походить на братскую службу, поисповедоваться. Особенно много народа было на праздники. Мой дом превращался почти в монастырь. Все быстро росли, становились глубоко верующими людьми. Молились, просили у Господа помощи. Останавливался у меня и Алёша Тамберг, ещё до армии, году в 1979-80-м. Он был скромным мальчиком. Потом он ушел в армию. А как после армии вернулся, так снова стал приходить. Алёша был воспитанным мальчиком, из интеллигентной семьи. К Батюшке часто приезжал. Он был одиноким и к Батюшке очень прилепился. Ему Батюшкина любовь очень была нужна. И Батюшка его любил. Вначале у меня останавливались только ребятки, а позже Батюшка стал благословлять и девушек ко мне. В одной комнате располагались девушки, в другой – ребятки. Придут ребятки после Литургии, помолятся, а покушать-то хочется. Покормлю их. А как покушают, так у них начинается своя беседа, а я иду на кухню, готовить. Алёша любил так: "Нина Дмитриевна, меня там друзья ждут. Я вот этого немножечко возьму, вот этого. Можно? Благословите?". И вот он понемножку возьмет всего и понесёт. С какими-то ребятками они остаются в храме, а потом едут в Москву. Он не забывал о других, внимание такое у него было всегда, забота о других. Когда устраивались на ночь, все места обычно были заняты. Особенно много народа было на праздники. Спали везде – на кроватях, на диване, на раскладушках, на полу – от стенки и до стенки всё было устлано. Сразу бывало человек по десять-пятнадцать. Дом большой, места хватало. Иногда было и тесновато. Подушек не хватало. Те, кто на раскладушке, спали и без них – поднимут изголовье... А порой вечером, уже поздно, ждем звонка: кто ещё придет? И кто-нибудь скажет: "Сейчас ещё кто-нибудь позвонит, последнее одеяло с меня снимут". Звонил ещё кто-нибудь, "последнее одеяло" не снимали, но что-нибудь находили. Слава Богу за всё. Вычитывали правила вечером, подолгу. Вечерние молитвы, а те, кто причащались, вычитывали правило ко Причастию. Да и утром рано вставали, на братскую все уходили. Спали очень помалу. Три или четыре часа – самый большой был сон. Все ребятки любили молиться. У нас всё было просто. Случалось так, что одни ребята уходили, другие приходили. Ключик прятали под камушком. Один раз иду – как раз только Алёша ушел из дома, – подхожу к двери, а мне дети, которые рядом гуляли, говорят: "А ключик вот там, под камушком". Они видели, как он прятал этот ключ, так мне и сказали. Весело было. Ребята серьёзные, но любили и пошутить, порадоваться. Один раз Алёша такую шутку сказал. Вечер был, все места заняты, всё устлано. А на диванчике место оставалось. Алёша говорит: "Ну, Нина Дмитриевна, это вы своему любимчику оставили". А любимчиком моим считался Владислав, что сгорел в 1986 году в семинарии, он был у меня помощником, лучше всякой матушки помогал. Вот Алёша и говорит: "Это любимчику место...". Ещё ребята пришли, ещё постелили. А Алёша место всё бережет: "На диван не ложитесь, тут любимчику". Пришел Владик, и все засмеялись. А Владик ложится туда, где местечко есть, где подвинутся. Алёша говорит: "Ложись, ложись на диване". – "Да нет, я где-нибудь на полу лягу". Я не помню, кто лег на диване, наверное, всё-таки, Алёша. Ходили на источники в Малинники. Акафист там Преподобному Сергию читали. Свечи ставили. Пока дорогой шли, тоже останавливались, молились. Ходили не на первый источник, а подальше. Там, у источника, два дерева большие стоят. Купаться очень хорошо. Ребята купались по очереди, их было много. Я потом их из банки окатывала. У нас были две банки трехлитровые, одного окачу три раза, ребята другую наливают, я другого окатываю... Алёша с нами тоже ходил. Всё просил, чтобы непременно его окатывала я. Почти все, кто останавливались у меня, вышли батюшками и матушками, приняли постриг, все в монастырях. Архимандриты, архиереи... Все были скромные ребятки. В миру, конечно, таких нет. Избранные ребята. Обо всех у меня осталась очень большая память. Слава Богу за всё.

324

Непохожий

А. Огарев

Алёша Тамберг – мой сокурсник по Воронежскому Государственному институту искусств в 1979-1980 годах и человек, открывший мне, некрещёному, Бога, ставший моим крестным отцом. То, что он был каким-то необычным, не похожим на всех – ощущалось с первой же встречи. Мы, двадцать с лишним оболтусов, мечтающих о мирской славе, поступили на театральное отделение Воронежского института искусств в надежде стать великими актерами. В его же поведении, поступках совсем не прочитывалось тщеславия. Словно какой-то неведомый ветер занёс этого улыбчивого светлого человека в нашу амбициозную студенческую среду. Он был равнодушен к занятиям, никогда ничего не зубрил, не учил, ни к чему не готовился и при этом, совершенно не напрягаясь, имел по всем предметам пятерки и зачёты. Профессор кафедры истории театра З.Я. Ангиполовский любил спрашивать его не для того, чтобы проверить знания (в них он не сомневался), а чтобы послушать правильную, легко льющуюся, насыщенную образами и парадоксами русскую речь. Педагог по литературе Л.Т. Тукузина таяла от его законченных, дышащих поэзией суждений. Лекции по истории России он, балуясь, конспектировал стихами, мгновенно и играючи перелагая сухую речь преподавателя на язык ритма и рифм, сохраняя при этом смысл услышанного. Он был не по годам мудр. Слушать его было наслаждением. Никогда не слышал от него натужных суждений, заиканий при оформлении мысли или глупой софистики, безумных разглагольствований. Речь его шла от сердца и при этом была приятна на слух, легка и изящна, без ненужной аффектации, спокойна и рассудительна. Хотя мог он без колебаний сказать в глаза и нелицеприятные вещи. Никогда не лицемерил и не скрывал своих чувств. Всё, за что он ни брался, окрашивалось в легкие, светлые тона. Но это была особая легкость – не несведущего в жизни юнца, а уже много испытавшего и пережившего молодого человека, которого испытания не надломили, а укрепили. Несмотря на эту внешнюю беззаботность и легкость, в нём ощущалась могучая внутренняя сила. Таковы и его песни, известные всей России. Светлую и мягкую их грусть пронизывает невидимый стержень глубокой, истинной веры. Чувствовалось, что он скоро найдет своё место в жизни, и сам он, видимо, это как-то чувствовал и знал, стремясь к чему-то ещё не открытому, но единственному и важнейшему, поэтому шел по жизни легко и непринужденно, не придавая значения бытовым проблемам и мелочам. Не могу припомнить его растерянным, жалким, возмущенным, раскисшим, несправедливым, сюсюкающим, пошлым. Всегда у меня было ощущение его не как человека целеустремленного, но как человека цельного. Он не устремлялся фанатично к цели, но был органичной частью чего-то целого, невидимого, ещё не знаемого им, но ощущаемого, того, что рано или поздно должно было накрыть его своим крылом и понести с собой в своём вечном животворящем потоке. Он никогда не был паинькой. Творческая энергия бурлила в нём, искала выхода и применения. Но, как и в каждом ищущем человеке, долго не находила нужного пути. Он и его товарищ Гена Дурнайкин приехали в Воронеж из Москвы с имиджем интеллектуалов и гуляк. Этим имиджем и независимым стилем своего поведения они кого-то из нас, окружавших, покоряли, кого-то раздражали. В них была влюблена половина студенток института. Другая половина презирала их за поведение, выходящее, по их мнению, за рамки приличий, принятых тогда в советском обществе. С ними случались фантастические истории, они устраивали со вкусом и шиком кутежи, смысл которых был не пьянство, а стильная обстановка и остроумная беседа. То это были изысканные ужины при свечах и разговор посвященных, то разгульное русское объедание блинами с икрой и под водочку (такое бывало после визита кого-то из Генкиных родителей, в остальное время они бедствовали, как и другие студенты), то пикник на природе в стиле Мане и Моне. Всё, что они делали, казалось, имело какой-то недоступный смысл. Даже адрес квартиры, вернее полуподвала, который они снимали на Театральной улице, дом 1 (не всякий воронежец знает эту тихую, неприметную улочку), намекал на некий символически-насмешливый подтекст их пребывания в Воронеже. Не буду заниматься толкованием этого подтекста. Скажу только, что я всегда стремился попасть в зону их игры (ибо это, конечно, была юношеская игра в элитную компанию), в их тайный, закрытый круг, скрепленный чтением неизвестных мне книг, необычных стихов, употреблением расковывающих воображение напитков... В конце концов я был принят на правах неофита. И я благодарю Бога за то, что Он на короткий срок соединил наши судьбы, ибо Алексей, как я уже сказал, привёл меня в лоно Веры, а с Геннадием, ныне живущем в Бельгии, мы до сих пор переписываемся и встречаемся. Рассказывая об Алексее, я не мог не упомянуть о Гене, так как тогда они были почти неразлучны и их имена всегда называли в паре. Руководитель нашего курса Глеб Дроздов, казалось, немного побаивался Алексея. Взятый на курс за несомненный талант от Бога, этот москвич совсем не был похож на остальных, с благоговением внимавших всем наставлениям режиссера. Он был всегда немножко отстранен от всеобщего упоения познанием тайн театра. По программе обучения первый год занимаются драматическими этюдами – маленькими самостоятельными фантазиями с простейшими сюжетами. Его опыты никогда не были глубокомысленны и не страдали так свойственной дилетантам и студентам моралистикой. К примеру, этюды на военную тематику были легки и полны юмора. Он, скорее, в своих сценических сочинениях насмехался над укоренившимися штампами и псевдоканонами. Но это была не грубая сатира, а усмешка человека, посвященного в настоящие тайны Бытия, о которых не говорят со студенческих подмостков, но вещают с иных кафедр. Для меня, воспитанного в идеологическом прессинге и духовном вакууме социализма и воинственного атеизма, он казался пришельцем с другой планеты, настолько непредсказуемы, смелы и свободны были его слова и поступки в жизни и на сцене. К сожалению, я плохо помню процесс перемены в нём, когда образ "гуляки праздного" растаял, как нечто наносное. Увлеченные своим путем, углубленные в свои проблемы, мы часто с опозданием замечаем радикальные изменения, происходящие в других. Так и я не сразу заметил, что у Алексея появилась ещё какая-то жизнь кроме студенческой. До какого-то момента я помню его одним, а с какого-то уже совершенно другим – более сосредоточенным, углубленным в себя, с книгами явно не по программе первого курса. Всё чаще он стал посещать библиотеку. Не знаю, кто и что оказывало на него влияние. Помню только, что большое впечатление на него произвели в то время произведения Гегеля. Алексей приобрел себе блок-флейту, часами просиживал, осваивая этот инструмент. Довольно скоро он уже прилично играл. Это тоже свидетельствовало о каком-то самоуглублении. С флейтой он не расставался, по-моему, ни днем ни ночью. Во всех концах института можно было встретить его, сосредоточенно выдувавшего печальные звуки. Он стал напоминать затворника, мало появлялся в институте, реже вступал в разговор. Тем не менее год он закончил на одни пятерки и ничто не предвещало той новости, которая ждала нас в сентябре, в начале второго курса: Алексей связал свою судьбу с Церковью и ушел из нашего вуза. Нужно вновь мысленно вернуться в те годы, чтобы понять сенсационность такого поступка. Сейчас трудно уже представить степень дремучести и отпадения от Бога громадного большинства людей в те годы. Представить себе, что наш однокурсник свяжет себя с Православием – было невозможно. Атеизм свирепствовал, и не было никаких намеков на перемену к лучшему. Людей подвергали тотальной антирелигиозной пропаганде, и кары, обрушивавшиеся на молодого человека, осмелившегося посещать церковь, казались страшны и ужасны. Я помню, как весной 1981 года, когда Алексей уже ушел, мы с товарищем собрались в единственную на весь Воронеж церковь на ночную Пасхальную службу. Мы шли туда, как на какое-то нелегальное собрание. Церковь на километр была оцеплена милицией. Дорогу к храму взяли в живой коридор комсомольские работники с красными повязками, пропуская к нему одних старушек. Молодых, пытавшихся пройти, с позором изгоняли. Нам удалось в конце концов пробраться к забору, через который мы, затаив дыхание, и наблюдали Крестный ход. Поэтому и поступок Алексея – это был какой-то невероятный для всех шаг. Одни, такие как я, не понимали этого решения, но благоговели перед ним именно за его невероятность; другие – жалели, считали, что "умный парень", а испортил себе судьбу, третьи просто списывали всё на ненормальность, психическое отклонение, неожиданное сумасшествие. Весной 1981 года Алексей приезжал в Воронеж, заходил ко мне на Театральную, 1, где после него поселился я с Геннадием. Он беседовал со мной, терпеливо объяснял азы Православия, открывал вещи, о которых я не подозревал. Осенью того же года он отвёз меня в Троице-Сергиеву Лавру в праздник Преподобного Сергия. Мы поклонились святым мощам, и в тот же день в церкви неподалеку от Лавры меня крестили. Алексей стал моим крестным отцом. Помню его светящиеся, ласковые глаза сразу после обряда и слова, сказанные с его неизменным мягким юмором: "Ты сейчас стал самым безгрешным из нас. Как младенец". Безгрешность моя длилась ничтожно мало. Но я навсегда благодарен отцу Роману за то, что он помог мне заново родиться.

330

Не "был", а есть!

И. В. Швецов

Мы познакомились в апреле 1981 года. 31 марта меня призвали в ряды Советской армии. Попал в Таманскую дивизию. Часть эту позже расформировали, и её нет теперь на белом свете. Тогда шла война в Афганистане, и в Тамани был так называемый Афганский карантин, когда людей – а было нас около двух с половиной тысяч – стригут, бреют, одевают и рано утром сажают в машину. Отправляют на самолет, и они улетают. Среди многих я увидел симпатичного молодого юношу. Он сидел и рисовал в маленьком альбомчике, а скорее – в записной книжке. Рисовал всех. Эти рисунки у него долго хранились... И вот мы познакомились с ним. Потом получилось так, что Лёша отшиб себе ноги, так как у него было плоскостопие, а я получил травму головы, когда в нашу колонну въехала машина, – и в Афганистан мы не попали. Нас направили служить здесь, в Подмосковье. Так до конца мы и служили вместе. Я в ту пору был более активный товарищ, чем он. Узнал, что в клубе необходим художник. О ком мне вспомнить?.. Я быстренько побежал к начальству и сказал, что у меня есть хороший друг, не хотите, мол, художника? Алексей всем сразу понравился. Так он стал армейским художником. А художник в армии – фигура видная. Он рисовал боевые листки, расписывал ленинские комнаты. Рисовал и нас, часто делал карикатуры. Основным объектом его критического творчества был я – он меня очень много рисовал. Я боюсь согрешить, сказав, что был его другом. Не знаю. Во всяком случае, был тем, что называется хороший армейский товарищ. Но я хотел бы назвать его другом. Почему? Потому, что он на меня оказал очень большое влияние. То есть он никогда и не "влиял" на меня, вот что самое интересное. Мы с ним никогда о вере не говорили, мы эту тему не трогали. Я даже ничего не знал об этом, но всё равно дружили. Правда, один раз во время так называемых армейских "шмонов" у него нашли молитвослов. Ну, все сочли это интеллигентской прихотью. Лескова читали вместе, он любил. Была у него такая толстая книга, он её в сейф "художки" убирал. Я такого издания даже и не видел. Там были крупные, огромные буквы. Вечерами устраивались и читали... Армейская жизнь с монастырской схожа. И в жизни память об армии долго живёт, потом многое проецируется на нее. Когда я его нашел в семинарии и приехал на Николу Летнего в Троицу, пошли мы с ним в столовую; он взял боржоми, и мы пошли в келию. По дороге сели на лавочку... он показывает на ботинки, на белый воротничок кителя, на боржоми и говорит: "Ничего не изменилось, я живу, как жил, по армейским законам". Я совершенно не знаю его в церковной жизни, практически не видел. Но даже если бы он никогда не стал священнослужителем, он бы всё равно в моем сердце таким остался. Есть люди, которые несут свет – являются они священниками или не являются по чину своему; то есть всё равно – хотели бы они того или не хотели – у них есть служение вне того, чем они являются по своему чину. Я думаю, что есть какая-то преемственная эстафета; я не знаю, от кого он её получил, наверное Богом было дано, кто-то из людей сумел так ему передать, но я знаю, что этот огонь в нём был. Я его знал в очень трудное время, может, не самое приятное для человека. Он сумел этот огонь спокойно пронести. В армии грязи вокруг много. Окружают не самые чистые дела. Я теперь понимаю, я видел, я знаю – у меня двое детей, и я знаю, как им рассказать о том, что можно уберечь себя и при этом не кривить душой. Я видел, что если человек имеет внутренний стержень и внутренние убеждения, ему не надо объясняться ни с кем другим на эти темы, но силу этих убеждений люди всё равно будут чувствовать; это невозможно, нельзя не чувствовать. В армии надо уметь держать себя. Там ведь сотни людей с разными судьбами. Это тоже надо как-то понимать. Армия является как бы срезом всех слоев общества. Там ребята и из деревни, и профессорские сыновья, и кто угодно. У всех разные убеждения, склонности, привычки. И среди всего этого надо выжить. Его смерть для меня была, конечно, большим ударом. Какая-то несуразная неожиданность. Для меня он всегда был предметом большой гордости – может быть, так неправильно, греховно говорить. У меня была гордость за то, что я его знаю. Что у меня есть такой человек, который так мужественно судьбу свою развернул. Вот "смешную" историю могу рассказать – о том, как я узнал об этой судьбе. Он же раньше в Ленкоме трудился. А Ленком был тогда модный театр. И вот один мой приятель говорит: "Слушай, ты рассказывал, у тебя армейский друг в Ленкоме работал..." Я думаю: "Дай, позвоню..." Набрал номер... Александр Залманович, отчим его, поднимает трубку. Спрашиваю: "А где Алексей?". Отвечает: "Его нет в Москве. Он учится". – "Где?" – "В Загорске". – А у меня ещё такая мысль была: он рисовал, занимался всякими поделками, а в Загорске есть какое-то художественное училище... Опять спрашиваю и в ответ слышу: "Нет, в семинарии". Для меня это было полной неожиданностью, громом среди ясного неба. Тут ведь надо сноски на ветер делать. Шел только 83-й год. Поступление в семинарию было тогда поступком, и очень большим. Сейчас это проще. Но я не сомневаюсь, что он, как человек талантливый, всё равно, где бы ни был, проявил бы себя. А друг тем временем меня толкает: "Ну что, будут билеты?" – "Да-а... Будут...". Я поехал. Встретились там, в семинарии. Первая встреча наша была неожиданной. Неожиданной для него, неожиданной для меня. В общем, она такая смятенная была. Я не знал, с какой стороны к нему подходить. Родители у меня абсолютно неверующие, точнее, верующие, но, скажем так, не церковные. Я рос вне традиционной культуры... Прошел, наверное час, пока мы что-то смогли сказать друг другу. Потом уже было по-другому. Но из важного, что он мне сказал в первую встречу, я запомнил: "Я не хотел быть актером". Это дословно. Спрашиваю: "Почему?" – "Так было". Я могу привести пример, самый простой, того, как он хранил себя в армии. Там ведь на 30 слов 29 – нецензурной брани. Я от него ни разу не слышал такого слова. Я говорю это не потому, что сегодня его нет, я мог бы сказать это в любое время. Он не курил, не пил. То есть жил по определению. Только однажды – у него был день рождения, летом, исполнялось, по-моему, 20 лет – мы выпили красного вина. Он был юморист. Мастер розыгрыша. Часто было непонятно, шутит он или говорит серьёзно. Вообще много хорошего с ним связано. Вот случай могу рассказать. Лето, мы ещё молодые солдаты. Я проснулся и обнаружил у себя под подушкой конфету. Я нашел конфетку и сказал об этом своему соседу. У него тоже была конфетка. Вошел кто-то ещё, вошел третий – и у них конфетки. Потом я понял. У Лёшки был день рождения. Приезжала мама. И не имея возможности никак по-другому отметить праздник, он чудесным образом всем под подушки разложил конфеты. Но самое главное – как продолжается сделанное однажды добро. Я был уже зрелым воином, и мы принимали молодых ребят. Разбирая их личные дела, я увидел, что у одного паренька назавтра – день рождения. Быстренько нашлась банка сгущенки, завернули, сделали конфету, раскрасили её и повесили над кроватью. Утром я, как строгий сержант, их поднимаю. "Бегом!", "Кругом!" – они строятся. Строится и он, обалдевший от конфеты, не ожидал. Все его поздравляют. И наверное, помня об этом, этот парень тоже кому-нибудь преподнесёт подобный сюрприз. Я думаю, что это очень важно – передавать добро от одного человека к другому. Надо, чтобы добро распространялось. Каждый человек должен быть носителем добра и передавать его. Это самое главное. Ещё черта у него была такая необыкновенная. Он влюблял в себя людей. У него была такая подкупающая улыбка, уголками рта вверх. У нас, по-моему, все были в него влюблены, даже самые грозные начальники... Как-то он грунтовал очередные стенды к какому-то очередному партийному празднику. Его вызвали в канцелярию. Прибегает, в своей грязной робе. Встречает грозный старшина: "Тамберг! Как ты выглядишь! Как ты заходишь в канцелярию!". А командир роты не менее грозно: "Да оставь, это же художник, они все такие". Он как-то легко переносил армейскую службу. У нас была своя маленькая жизнь. "Художка", в которой он провел два года, – такая маленькая келия, в которой собирались два-три человека. По традиции уже она была клубом. Здесь был стол, было кресло; сейф, куда убирались книги, молитвослов – в верхнее отделение, а внизу находилось отделение для пищевых продуктов, ведь контроль постоянный был. Они резали деревянные ложки – был у нас такой Степанов Серёжа, и вот научил Лёшу ложки резать. Была гитара. Песни пели. Флейта была. На флейте играл отец Роман. Очень любил флейту. Купил и научился играть, а до этого не играл. Он делал всё это очень интересно, как-то по-своему, как-то не очень ловко. Но в этой неловкости было что-то очень обаятельное, обезоруживающее. Есть люди, которые берут любые ноты и уверенно играют. А тут напротив. Была в нём какая-то такая неловкость, незащищённость. Мне кажется, в жизни он был человеком непрактичным, абсолютно непрактичным. Поэтому, когда он экономом стал, меня это очень удивило. Я всё мог предположить, но только не это. И то, что он смог стать им, это надо и Советской армии сказать спасибо. Хотя там он этому противился. Я не сразу узнал, что Алексей принял монашество. Отец Роман... Я хотел, чтобы он был крестным моих детей. Он сказал: "К сожалению, не могу". Я очень хотел познакомить с ним своего младшего сына. Доброта, – ей надо учиться. Надо от кого-то брать, и надо учиться передавать. Я думаю, беда в том, что мы хотели бы отдавать доброту, просто не знаем, как это делать. У человека должен быть какой-то нравственный пример. Должна быть перед глазами калька, с которой можно перерисовывать. К сожалению, таких примеров в жизни я мало вижу... Я один раз видел его по телевизору. Он тогда сказал, как я считаю, легендарную фразу. Спросили, из чего складываются доходы монастыря. На что он ответил: "Они не складываются, они вычитаются". Это его стиль. Он всегда мог очень метко и здорово ответить. Причем абсолютно церковно, спокойно. Без эмоций. Этот человек в моей жизни есть. Теперь я говорю "есть" – не "был", но есть и будет всегда. Так получается в моей жизни, что в последнее время уходят люди, которые мне очень нужны. Я уже боюсь терять. Я не хочу терять. Я думаю: смерть никогда не бывает разумной. А в данном случае – просто нелепая смерть. Да ведь если посмотреть – это не смерть для священника. Он и здесь поступил не так, как все. Это очень современная, мирская смерть. Смерть нашего поколения. Он был человек нашего поколения. Я думаю, русский народ никогда не жил нормально. Ни одно поколение. Нашим я называю поколение 80-х годов, московской Олимпиады. В 1980 году был такой слом, который прошел совершенно незамеченным. Мы тогда поняли, что режим пал, Брежнев жил уже на последних днях. Прежние социальные ориентиры были утеряны. После Олимпиады 80-го, после радужных флагов, задорных песен наступил такой период, когда люди уже были готовы вступить в новую жизнь, в это время. Но полная потеря ориентиров многих выбила из жизни, вообще из ясного понимания, осознания того, что происходит. Сегодня об этом никто не говорит. Говорят о шестидесятниках, о времени Сталина... А что произошел сильный перелом вот именно в 80-е годы – об этом молчат... Мы формировались в одном обществе, а жить пришлось в другом. Мы учились одному, занимаемся другим, верим в третье, ждем четвертого. При этом у нас сегодня нет прошлого – потому что оно оказалось совсем не тем, как о нём нам говорили; у нас есть совершенно непонятное настоящее, и есть абсолютно туманное будущее. И вот в этом всём, в этом смятенном мире он нашел верную дорогу. Для меня, наверное, он является отражением меня самого, то есть я вижу в нём себя – но совершившего Поступок. Для меня встреча с ним была соизмерением меня с некоей правдой, Истиной... Это самое главное для меня. А ещё у него слово было такое: "Неуставной". В армии ведь всё определяется уставом. И он шутил: "Игорь, а то, что мы едим, – это уставная пища или нет?". Или говорил: "У тебя какой-то вид неуставной". Так вот он был весь неуставной. Неуставной в быту, неуставной в армии, и может быть, не очень уставной в церковной жизни. Поэтому я, честно говоря, узнав, что он экономом стал, был очень удивлен. Эконом по определению должен быть уставной – строгий, рачительный хозяин. Не представляю, как он мог быть таким. Я не знаю, была ли потребность у него в общении со мной. Да и не важно всё это. У меня была потребность в общении с ним. В общем-то немного людей, которых я бы хотел назвать в жизни своими друзьями. А его – хотел бы. Тот жизненный промежуток, в который мы были близки, не очень большой, но очень важный. Это было начало. Начало формирования. И он оставил в моей душе след. И так вот иду по жизни, в осколках чужих судеб, каждый по гвоздю забил. Один гвоздь как раз Лёшкин.

339

Духовный брат

Вячеслав Корда

Ясно, что без отца Романа все мы, каждый по-своему, осиротели. Только вспомнить: Зарайск, Коломна, ночевки на реке, поездки за грибами, эти бесчисленные приключения на джипе, когда и бурелом не бурелом, болото не болото, мы едем себе, прорубаясь то лопатой, то топором к намеченной цели и кажется, нет нам препятствий не по нашим силам. "А вы как здесь оказались?" – спрашивают бредущие к себе насельники турбазы, к коей автомобильный проезд есть только с другой стороны, от Зарайска. И вот, всё это вдруг разом, совсем неожиданно и резко, закончилось. И когда после гибели отца Романа один монах сказал мне сочувственно: "Не стало твоего покровителя", то нельзя было с ним не согласиться. С другой же стороны такого определения относительно того, кем был для меня, для моей семьи отец Роман, было явно недостаточно. Не стало не только покровителя, на которого мы надеялись, как на каменную стену, которую нам в своё время просто послал Сам Бог, но такого человека, про которого мы всегда знали, что в крайнем случае он неминуемо придет к нам на помощь и вытащит нас своей могучей рукой из самой глубокой ямы. Есть такие люди, иногда бывают, на которых можно положиться вот так, целиком, и к таким относился отец Роман. Он мог что-то забыть, подкрутить в пользу монастыря, даже руки, так сказать, выкрутить в воспитательных целях или рассердившись, но он всегда бы вытащил. И это мы в нём ценили больше всего. Ну а потом я – да и все мы – потерял настоящего друга, соратника, духовного брата, товарища. Я ведь никогда не называл его на вы, только на ты, даже при народе, даже при совсем чужих, а ведь это дорогого стоит. Не из-за невоспитанности же я это делал, нет, просто язык не поворачивался. Всегда он был для меня "ты", даже если принуждал часами поджидать возле приемной. Что ж, он решал важные монастырские дела, а я приходил со своими частными делишками, вот и сидел и на своей шкуре испытывал, как смиряет человека монастырь! То, что это был монастырь, а не отец Роман, у меня не было сомнений. В кабинете сидел не отец Роман, а Эконом Свято-Данилова монастыря и это было безусловно. Соратником он моим был по той причине, что мы были из одной рати, боролись за одни и те же идеалы, разве что он был поумнее и посдержанней, но мы абсолютно друг друга понимали. У меня к нему было особенно тёплое чувство за то, что он искренне любил Россию, хотя вот эти слова из его, как мне кажется, текста: "А Родина нужна одна, другой не надо..." – меня как-то смущают, мне бы они не пришли в голову, как будто у него были на этот счёт какие-то разночтения или разногласия с самим собой, пока не было принято какое-то окончательное решение. Хотя, впрочем, если у него отец немец, то возможно, были и такого рода размышления... Вот я написал "товарищ" и задумался: а что же это такое "товарищ" в самом лучшем смысле этого слова, что я хотел вложить в это понятие? Оно конечно испорчено товарищами в кепках, но тем не менее не вышло из нашего обихода и похоже не собирается выходить. Так вот, товарищ – это прежде всего ровня, такой же, как и ты в каком-то общем деле, такой же делатель, помощник, на которого в чем-то можно положиться, как на самого себя. В таком смысле мы с отцом Романом были товарищи, слишком много точек соприкосновения у нас было. Да и что говорить, мы с отцом Романом очень любили пообщаться, не находя никаких противоречий в своих взглядах. Любимые темы разговоров наших были те, где я более-менее подкован: история России, конец XVIII – середина и даже третья четверть века XIX. Особая тема, мало у нас раскрытая – Михаил Дмитриевич Скобелев, его жизнь, судьба, роль в истории. О Скобелеве мы очень много говорили. Он знал о нём по Немировичу-Данченко, я – немного шире. Также отец Роман живо интересовался личностью императора Павла I, немного Александром Благословенным и очень почитал государя-мученика Николая Александровича. Однажды мы провели вместе вечер за разговорами, потом к нам присоединилась моя жена, мы попросили отца Романа попеть. Он принёс фисгармонию и спел несколько своих песен. Я у него и спрашиваю, не знает ли он такой песни: Нас уже не хватает в шеренгах по восемь, Героям наскучил солдатский жаргон. И кресты вышивает последняя осень По истертому золоту наших погон. Напишу через час после схватки, А теперь не зови, не проси. Батальоны бегут без оглядки, Унося мертвецов на рыси. Мы у Господа Бога пощады не просим, Только пыль, да копыта, да пуля вдогон. И кресты вышивает последняя осень По истертому золоту наших погон... Мне кажется, он задрожал от такой находки, стал подбирать музыку, но тут же отставил инструмент и мы стали петь в два голоса (с моим-то у меня проблемы) и пели чуть ли не до утра, так ему песня эта, у которой я, к сожалению, не знал одного куплета, пришлась по душе. Я предложил ему найти слова и записать её на кассету или на диск, чему он не возражал, только потребовал от меня, чтобы недостающие слова разыскал я. Я, конечно, пообещал, но за суетой позабыл про все наши уговоры, и каково же было мое удивление, когда той весной, собственно, за два дня до смерти, отец Роман, увидевшись со мной в непринужденной обстановке, где его душа отдыхала, первым делом спросил про недостающую строфу. Открыв рыбацкий сезон, он взял детей, чтобы они караулили сеть – в том смысле, чтобы проследили, кто заберёт, если такое произойдет, а вечером усадил меня в машину, чтобы ехать за уловом, детьми и сетью. И вот тут-то он меня и спросил: "Нашёл слова?". Я сначала даже и не понял, о чем он, а потом загорелось мое лицо, стыдно стало: как же я мог забыть, я ведь и сам хотел найти их, эти слова, да теперь ничего не попишешь. "Нет, – говорю, – прости, надо бы к бардам обратиться, к ним вся такого рода информация стекается". "Ну так и обратись". И через минуту, с неподдельным огорчением: "Эх ты, Славка, что ж ты весь год бездельничал?!". Получается и правда – год! Пообещал ещё раз. Да вот, песню мы с ним так и не записали и не допели. Я и слова теперь, пожалуй, искать не буду. Пусть не обижается отец Роман, кто её сейчас будет петь?

345

СЛОВА ОТЦА РОМАНА Когда от цели так далёко, Что нету сил вперёд идти, Мы возвращаемся к истокам Неодолённого пути. И у духовной колыбели, Где крепость обрели сердца, Мы просим сил вернуться к цели И не погибнуть до конца.

347

Торжество Православия

Проповедь 1995 года

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Сегодня, братья и сестры, мы с вами, и вся полнота Святой Православной Церкви, празднуем первое воскресенье Великого поста, посвященное Торжеству Вселенского Православия. Торжеству Евангельского учения, святой Христовой веры над всеми гонениями, расколами, ересями, от создания Церкви борющими православных христиан. И сегодня мы все молитвенно воспоминаем и почитаем житие и подвиги апостолов, святителей, преподобных, мучеников, Христовых исповедников, которые не пощадили своей жизни, своей крови, защищая чистоту евангельской веры, чистоту святого православного учения. Житие и подвиги всех святых, от века пострадавших за веру Христову, имеют огромное значение для нашей с вами жизни в Церкви, для нашего спасительного делания, для нашего шествования по пути к Небу, по пути к Горнему Иерусалиму, к вечному Небесному Царству. Но для нас с вами, братии и прихожан обители сея, особенное значение имеют жития и подвиги наших с вами предшественников, всех, кто уже в наши дни, совсем незадолго перед нами, совершал свой жизненный подвиг, своё служение в этой святой обители в XX столетии. Кто же эти люди? Это иноки, священники, епископы, миряне, которые перенесли лютые гонения за свои убеждения, выступая против богоборческой власти. Гонения, которые часто превосходили те гонения и мучения, которые переживали первые исповедники за Христа, мученики первых веков христианства. Современники называли этих людей "Даниловцами". Это архиепископ Феодор (Поздеевский), последний, перед закрытием в 30-х годах XX столетия, настоятель этой святой обители. После того как в 1917 году членом революционного Временного правительства обер-прокурором Синода Львовым архиепископ Феодор был смещён с поста ректора Московской Духовной Академии в Троице-Сергиевой Лавре, он назначается управляющим Московским Свято-Даниловым монастырём с правами настоятеля. Этот удивительный человек, незаурядная личность, высокообразованный богослов, монах, аскет сумел собрать вокруг себя в нашей обители иноков, которые, обладая высоким богословским образованием, встали на путь духовного монашеского делания. Которые могли не только сами идти по пути спасения, но указывали этот путь для своих духовных чад, меньшей братии обители, для прихожих, для всего стада Святой Христовой Церкви. В 1922 году Владыка Феодор был репрессирован. И после многолетних ссылок, тюремного заключения, в 1937 году расстрелян в Ивановской тюрьме. Архимандрит Симеон (Холмогоров). Духовный друг Владыки Феодора. Пострадал от богоборцев дважды. Впервые – во время смуты 1904-1906 годов в должности инспектора Духовной семинарии, ректором которой был Владыка Феодор. Семинаристы, студенчество, зараженное революционным духом, организовало покушение на своего ректора, будущего Владыку Феодора Поздеевского. Его друг, архимандрит Симеон, своим телом защитил Владыку Феодора от пуль убийц, и одна из пуль тяжело ранила его, повредив позвоночник, после чего архимандрит Симеон на всю жизнь потерял способность к движению и передвигался на коляске. Владыка Феодор после этого дал обещание никогда не оставлять своего друга отца Симеона и сдержал это своё обещание. С тех пор и в Московской Духовной Академии, и здесь, в Свято-Даниловом монастыре, недвижимый архимандрит Симеон всегда был вместе со своим духовным другом и наставником Владыкой Феодором. Лишь тюрьмы и ссылки разлучили этих двух людей. Архимандрит Симеон был также репрессирован и в 1937 году, несмотря на то, что был инвалидом, расстрелян. Архимандрит Георгий (Лавров). Подвизался в нашей обители в 20-х годах. Был наследником и преемником благодати Оптиной пустыни в своём старческом окормлении многочисленных духовных чад. После многолетних скитаний по тюрьмам и ссылкам умер от болезни в Нижнем Новгороде. Иеромонах Димитриан. Был благородного происхождения, из графской семьи, в нашей обители нёс подвиг юродства. Его изречения передавались братиями из уст в уста. "За послушание в огонь и в воду", – говорил этот высокообразованный интеллигентный человек, неся свой подвиг послушания в нашей святой обители...

349

О властях

Беседа на радиостанции "Радонеж"

Если в древние времена еврейские правители отступали от почитания единого истинного Бога, уклонялись в идолопоклонство, то народ и самого царя постигали скорби, весь дом его подвергался проклятию. И не только он сам испытывал скорби, но часто и он, и весь дом его, и весь народ за нечестие попадал в плен к иноплеменным. И он терял власть над собственным народом и оказывался подвластен иноземным, иноверным правителям. Вот такими скорбями, такими трудными путями Господь вразумлял в древние времена правителей, которые отступали от истинного богопочитания. И в более поздние времена этот принцип остался в силе. Если власть борется с Церковью, Господь всё равно промышляет об этой власти. Он не хочет никому погибнуть, но всем спастись и в разум истинный прийти. Но он начинает вразумлять таких правителей скорбями, путем трудностей, испытаний, искушений, которые, к сожалению, связаны не только с конкретными людьми и их семьями, но и со всем государством. Это войны, землетрясения, голод и различные другие беды и напасти, которыми Господь вразумляет и призывает к уклонению от пути нечестия и правителей, и народ, им подвластный. Таким образом получается, что во многом отношения между православными христианами, между Православной Церковью и государственной властью зависят от самих правителей, от конкретных людей, которые осуществляют ту или иную форму государственного управления. И история доказывает нам и показывает, что когда правители идут навстречу Церкви, входят в её нужды, помогают свободно жить и развиваться Святой Православной Церкви, то этим они привлекают благословение и на себя, и на свой народ, на весь народ, который они возглавляют. А когда они борются с этой Церковью, приказывают христианам не просто выполнять какие-то государственные установления, а заставляют их отрекаться от самого святого, что у них есть, от Православной Церкви, от Христа, то они сами ставят этим православных христиан в оппозицию себе. И они неизбежно получают в лице Православной Церкви пусть пассивного, пусть миролюбивого, любящего, но всё-таки противника. Потому что христианин должен до конца, во всём подчиняться государственной власти, кроме тех случаев, когда христианина заставляют отречься от собственной веры, от православных убеждений, от Святого Евангелия. Так, вкратце, можно выразить отношения между православным христианином и светской государственной властью. Вопрос. Наше общество разделено на демократов и православных. Демократия должна быть лояльна к тем, кто хочет высказать своё мнение. Люди у Белого дома хотели высказать своё мнение, а их расстреляли. Среди демократов нет православных... О. Роман. Я позволю себе с Вами не согласиться, что наше общество разделено на демократов и православных. Обычно принято противопоставлять демократов и коммунистов. Но если посмотреть и на тех, и на других с высоты истории, то это совершенно одно и то же. И та и другая партия выступает за народоправление, только они расходятся в каких-то незначительных частностях. Есть такое мнение, что само это ложное противостояние создано для того, чтобы привлечь наше внимание и втянуть в круг вопросов, совершенно несвойственных христианину и христианскому сознанию, и которые не ведут нас по пути евангельских заповедей, по пути духовного самосовершенствования. У нас, православных, есть свои пути, которые начертаны в Евангелии, к которым призывает Святая Православная Церковь. Мы считаем, что выход из кризиса – в том, чтобы народ вернулся к Богу, а Россия вернулась к своему призванию. У каждой страны, у каждого народа, как и у каждого человека, есть своё призвание. У России призвание – свидетельствовать всему миру о красоте Православия, о красоте Евангелия. Если Россия вернется к этому, то неважно, какая партия будет доминирующей. "Партия" переводится как "часть", "разделение". Когда народ будет единомыслен и единоверен, только тогда мы сможем выйти из кризиса и прийти к благосостоянию духовному и материальному. Вопрос. Пушкин хорошо раскрыл душу русского народа, В "Борисе Годунове", когда царь просит за него помолиться юродивого, тот говорит: "Нельзя молиться за царя Ирода". Можно ли молиться за царя Ирода, за власти, которые, по сути, являются лжевластями? О. Роман. Если говорить о власти антихриста (многие сейчас говорят, что времена антихристовы уже наступили), то антихрист действительно будет лжемессией, об этом повествует Священное Писание. Многие его примут за Мессию и будут ему поклоняться, как Богу. Но сейчас ещё эта пора не пришла. Можно ли молиться за царя Ирода? Я думаю, что можно. Потому что Святые Отцы и Православная Церковь учат нас тому, что пока человек живёт на земле, пока Господь не прерывает его дни, для него не потеряна возможность обращения. Обращения – то есть изменения жизни нечестивой на благочестивую, неправедной – на праведную. И изменение пути от пути зла к пути добра. Если разбойник в последний момент на кресте покаялся, то я думаю, что для любого царя Ирода, пока он на земле, пока он живёт, для него ещё не сочтены его дни и ещё не потеряна возможность покаяния. Вопрос. Вы приводите слова апостола Павла, что надо молиться за всякую власть, всякая власть от Бога. Но как Вы объясните благословение Преподобного Сергия, который благословил даже двух монахов бороться против существующей власти, татаро-монгольского ига, и то, что патриарх Ермоген в своё время благословил русский народ на восстание против власти, которая воцарилась в России. О. Роман. Конечно, если Преподобный Сергий благословил бороться, кстати, против власти иноземной, власти оккупантов (вопрос Вы задали, кажется, сами зная на него ответ, немного искушающий), то Ослябя и Пересвет выполнили это благословение, боролись против иноземных захватчиков. Но в истории Русской Церкви были разные периоды, и разные святые по-разному решали этот вопрос. Во времена Александра Невского России угрожала опасность с двух сторон, и в обоих случаях от власти иноплеменной: с Запада – от католиков, рыцарей, крестоносцев, которые благословлялись папой римским, называющим себя "первоиерархом христианской церкви", и с Востока – от язычников, татаро-монгольских племен. И Александр Невский (он был святой, ему были открыты судьбы Божий, воля Божия) боролся всеми силами, и душевными и телесными, и всею своею крепостию, против западных иноплеменников и в то же время всё делал для укрепления мира с язычниками, приходящими с Востока. Потому что он хорошо знал, что если Русь будет платить дань и считаться, хотя бы номинально, находящейся под властью татаро-монголов, которые не запрещали исповедовать православную веру русским, то Русь, сколько бы ни прошло времени, всё равно скинет с себя это иго и духовно укрепится, возродится на духовных основах Православия, потому что она останется православной. А если придут с Запада так называемые "христиане-крестоносцы", то прежде всего они уничтожат православную веру, и Русь, не имея Православия, может и не возродиться снова. И вот Александр Невский, необыкновенно мужественный человек, которому чисто по-человечески было проще кинуться в бой против татаро-монгольских полчищ и умереть в этом сражении, он, жертвуя собою, смирял себя. Разбивая шведов и немцев, он в то же время ездил в Орду, на поклон к хану, и не потому, что боялся его, он мог бы в любой момент жизнь свою положить за свою Родину, а потому, что знал, что для его Отечества, его сограждан это полезно и это служит к будущему процветанию Родины. Не всё так однозначно в истории. Вопрос. Почему священники на проповеди только рассматривают Евангелие и не хотят говорить о событиях сегодняшнего дня? О. Роман. У христиан всегда была определённая позиция. Мы должны дышать и жить вечностью, Евангелием, божественными заповедями, но мы не можем полностью и целиком отвернуться, отойти от мира. Мы должны свет Христова Евангелия нести в мир, нести к своим ближним, к своим соотечественникам. И с одной стороны, мы должны не привязываться к миру как к совокупности страстей, по святоотеческому определению, но с другой стороны, этот мир людей, наших соотечественников, мы должны просвещать светом Христова Евангелия, делами, молитвой. Прежде всего, свидетельством о Христе своей доброй христианской жизнью. О противостоянии в Белом доме. Здесь было противостояние, как я считаю, не демократов и православных, а здесь обнажилась рана, язва, которая свидетельствует просто-напросто о неправде современной формы правления. В чем заключается эта неправда? В идеале, в теории, демократия – это симфония трех властей, самой высшей – законодательной, которую осуществляют народные избранники, волю законодательной власти должна проводить в жизнь исполнительная власть – администрация, президент, и судебной, которая контролирует первые две и следит за исполнением Конституции и законов. На самом деле нигде в мире эта теория не действует и правит везде не законодательное собрание, не парламенты, а исполнительная власть, она имеет рычаги финансовые, экономические, она в какой-то степени (не так, как монарх, конечно) ответственна за свои поступки. И именно это непонимание теории и существующей практики привело к страшному кровопролитному конфликту, когда русские люди поверили, что демократия действует именно в том виде, как она теоретически задумана, и законодательная власть превыше всего, а на самом деле мы убедились, что это не так, что теория с практикой расходятся. К сожалению, это понимание было куплено очень дорогой ценой. О восстановлении патриаршества. Со времен Петра I и до 1918 года нашей Русской Православной Церковью управлял собор епископов, который назывался Синодом. Это не является антиканонической формой правления, хотя один из канонических пунктов не выполнялся – о том, что "епископы должны знать первого между собою". Когда восстановилось патриаршество, это не было следствием того, что какой-то богопротивный государственный строй был уничтожен, а более хороший, более светлый восторжествовал. Ничего подобного. На самом деле было смутное время, предстояли тяжёлые испытания для христиан и Православной Церкви, когда люди тысячами, миллионами были репрессированы, погибали в страшных муках, пытках, когда заставляли отречься от Христа, христианства, когда государственные органы боролись с Православием самыми жестокими, самими коварными методами. По милости Божией Господь в этот момент, когда единого главы государства уже не существовало, воздвигает единого главу Церкви. И это действительно был Промысел Божий, потому что на Поместном Соборе 1917-18 годов первоначально отцы Собора даже не собирались серьёзно обсуждать этот вопрос. Когда он начал обсуждаться, большинство членов Собора были противниками восстановления патриаршества. И в процессе соборных чтений, докладов (надо сказать, что в основном монашествующие были защитниками идеи восстановления патриаршества) Господь вложил в сердца отцов Собора благодать принять эту идею, и к концу обсуждения этого вопроса подавляющее число членов Собора были сторонниками восстановления патриаршества. Это был Промысел Божий, милость Божия, знак Божиего благоволения для укрепления нас, православных христиан в предстоящих испытаниях.

356

Советские старухи

Рассказ

Псаломщицей Дарьюшка работала уже давно. Священников на своём веку видела всяких: молодых да образованных, которые помимо семинарии имели и институтское образование; простых и неученых, но крепких верою старцев; ревностных к своему служению пастырей – и наемников, дело Божие совершающих с прохладцей. Не всех любила псаломщица, хотя и старалась, но всех терпела. Последний год на приходе служил отец Петр, иеромонах (священник в монашеском постриге), из бывших морских офицеров. К себе относился строго, почти ничего не ел, мало спал, да и то – сидя, день и ночь работал да молился; видно, прежняя жизнь покоя не давала, вспоминалась лихая флотская служба, вот и пытался перебороть себя, заставить забыть былое. Так же строго относился и к прихожанам, службы совершал длинные, по шесть – по семь часов не выходил из храма, хотел, чтобы всё было по Уставу, по правилам, да ведь старушки (а на них-то, как правило, и держатся сейчас храмы русские) не могли тягаться с батюшкой, не старым ещё человеком да и с военной закалкой, и, чего уж таить, грешил батюшка, часто их осуждал да распекал, как боцман матросов на корабле... Вот, де, вы и в храм не любите ходить, да и стоять не хотите долго, всё у вас дела да хозяйство, а то забываете, что Господь выше всей вашей земной суеты, что не Ему ваши молитвы нужны, а вам, – ну и всё прочее в таком же духе. Ну что ж, так-то, по Писанию, вроде он и прав: и для Бога старается, и для службы Божией, а только не нравилось это Дарьюшке, не согласна была она про себя с батюшкой. Но смирялась, вслух ничего не высказывала. В начале зимы у Дарьюшки гостила племянница, средних лет одинокая женщина. Жизнь у племянницы не сложилась, замуж она не вышла, как говорили раньше, жила старой девой, но Дарьюшка особенно за нее не переживала; больше всего ей дорого было то, что она, так же как и тетка, верующая, любила храм, богослужение, в этом они были единомысленными. Погостив с недельку, племянница собралась уезжать, и Дарьюшка пошла провожать её на станцию, за шестнадцать километров от дома, надо было помочь донести сумки с нехитрыми деревенскими гостинцами, да и на сердце спокойней, когда сама на поезд человека посадишь, удостоверишься, что дорогу прошла благополучно и часов через пять-шесть будет в Москве, дома. Обратно шла уже с трудом. Быстро погас короткий зимний день, дорогу почти не было видно, в рыхлом мокром снегу вязли ноги. Добрела до погоста, на минутку решила зайти в сторожку погреться, до дома оставалось ещё три километра, надо было перевести дух. В сторожке за накрытым столом сидел батюшка, а с ним ещё один священник – из молодых и образованных, приехал погостить во время отпуска. Дарьюшка перекрестилась на святой угол и в нерешительности затопталась у порога; с промокших валенок стекала вода, а разуваться не хотелось – нужно было спешить домой, растапливать остывшую с утра печку. – Ну чего стала-то, заходи, не стесняйся, видишь у нас гость-то какой почётный, бери благословение. Вытерев несколько раз ноги, Дарьюшка подошла к столу и, смиренно склонившись, поцеловала у приезжего священника руку. По тону отца Петра Дарьюшка поняла, что он несколько обижен на нее за то, что всéнощную ему пришлось совершать одному, без псаломщицы, да и перед приезжим неудобно, что под воскресенье вечером народ в храм не ходит, приходят только к обедне, утром. – Вот, бабки-то все жалуются на меня, что я служу долго, – продолжил отец Петр, – а смотри – семь часов, а мы уже отслужили, сидим, чай пьём. Дарьюшку неприятно покоробило слово "бабки", но она привычно смолчала, устраиваясь с краю широкой деревянной скамьи, поближе к выходу. – Хоть бы ты на них повлияла, Дарья, ну совсем меня слушать не хотят, сколько уж их ни ругал, не ходят ко всéнощной, может быть, тебя послушают, а? Чего молчишь-то? Дарьюшке очень не хотелось отвечать, давали о себе знать пройденные тридцать верст, да и боялась, длинный разговор заведется. Но и не отвечать было нельзя – обидится батюшка, что с ним не разговаривают. – Да ведь хозяйство, отец Петр, скотину надо подоить, детей, внуков накормить, а идти старыми ногами легко ли? Вон, до Загорья пять верст, до Осипова шесть, а до Григорьева ещё дальше... А службы-то у нас, батюшка, и вправду длинные... Дарьюшка осеклась, это был больной вопрос, не надо было бы об этом говорить. – Длинные, говоришь? – вскипел отец Петр. – А знаешь, что мне старец-то в Лавре сказал? – (Отец Петр часто ездил к Троице-Сергию, там у него был духовник, которого почитали в народе за прозорливого.) – Отец Паисий сказал, что с ними, с советскими-то старухами, не так ещё надо. Ты посмотри, кто сейчас в храм-то ходит, это же все комсомолки двадцатых, которые "красные пасхи" устраивали да кресты с храмов сбивали. Да им дай волю, они и сейчас из храма клуб сделают да партсобрания начнут проводить. Им бы не о земном пещись, а дни и ночи грехи молодости замаливать! Да будь моя воля... Отец Петр не договорил. Взглянув на Дарью, он неожиданно оборвал свою бурную тираду. Расправив усталые плечи, гневно глядя в глаза разгоряченному пастырю, она совсем не была похожа на ту молчаливую старушку-псаломщицу, которая каждое воскресенье, смиренно взяв у него благословение, читала и пела на клиросе. – Советские старухи? – в голосе псаломщицы, родившейся и состарившейся при советской власти, звучали гнев и горечь. – Советские старухи, говорите? – И перед глазами её словно встали все эти Марьи и Катеньки, на которых держался их деревенский храм. – Да откуда бы у вас пить-кушать взялось, если бы не эти советские старухи? И что они видели в жизни своей, кроме побоев-матерщины мужа-пьяницы да трудодней за палочки? Да каждая из этих старух, которые тебе в матери годятся, войну да голод на плечах своих перетащили, сыновей своих поотдавали Родине, а назад уж не получили, бумажки вместо них пришли похоронные... Она всю неделю трудится, мается, детей-внуков, мужа пьяного обстирывает, кормит, избу моет, хлев убирает, скотину кормит-доит, а потом старыми больными ногами за шесть верст в храм Божий идёт, еле бредет, здесь семь часов на ногах простоит, а после службы ты чай пошел пить, а они обратно столько же. А здесь, в храме, ты что думаешь, у нее утешение-радость? Здесь ты с нее правила да пост спрашиваешь, к Причастию не допускаешь. Да ей эти семь километров, с больными ногами туда и обратно, может, за все твои каноны зачтутся у Господа... Голос псаломщицы пресекся. Задыхаясь от негодования, дрожащими руками она натягивала на себя непослушные лямки своего рюкзака. В избе воцарилась тишина. Молчал изумленный отец Петр, молчал, удивленно подняв брови, приезжий молодой священник, молчала, не в силах справиться с собой, псаломщица. – Иди домой, Дарья... – проговорил, наконец, настоятель. Перекрестившись на иконы, псаломщица вышла вон, забыв взять привычное благословение. Всю обратную дорогу Дарьюшка проплакала навзрыд. Ей жалко было всех – советских старушек, безропотно отстаивающих не по-советски длинные службы, строгого батюшку, не умеющего найти контакта с прихожанами, и себя, не сумевшую справиться с раздражением и нагрубившую своему духовному отцу. Ночью Дарьюшке не нужно было, как обычно, вставать в двенадцать часов на поклоны, потому что до утра она так и не ложилась. Стоя на коленях в нетопленой избе, она всю ночь напролет плакала и молилась: – Господи, не осуди меня грешную, безумную, я дерзнула ругать Твоего служителя! Прости нас всех, Господи...

362

Стихи и песни

Помолимся, братие, Богу, Мирскую отринем печаль. Пора собираться в дорогу, Покинуть сей горестный край. Мы взяли тяжёлое бремя, Пошли неширокой стезёй, Покинули сродников племя, Отчизны взыскали иной. В дорогу же, братья, в дорогу, Нелёгкий мы выбрали путь, Пусть вёрст впереди ещё много И хочется сесть, отдохнуть. Пусть тело смертельно устало, О камни разбиты стопы, Пусть пройдено мизерно мало И много – сверх сил – впереди. И всё же, прошу вас, в дорогу, Так, видно, уж нам суждено. Мы посланы в путь этот Богом, Иного пути не дано. Мы взяты из грешного мира, Мы призваны к доле иной, Гостить мы здесь больше не в силах, Пора торопиться домой. Мы всюду для всех чужестранцы, Мы путники в вечном пути, И вечно должны мы стараться Идти лишь, идти и идти. Не скоро, быть может, забрезжит Над скорбной стезёй нашей свет, Но силы вселяет надежда, Хоть сил уже, кажется, нет. И всё же, родные, в дорогу, На месте топтаться нельзя. Помолимся, братие, Богу, Понудим немножко себя. И будет за труд нам награда, Достигнем мы цели пути. Там, братья, такая отрада, Которую здесь не найти. Там синие реки и горы, Там чистые льются ключи. Там, братья, такие просторы, Там рай для уставшей души. Навстречу Хозяин нам выйдет И в дом свой, лаская, введёт; Как брат нас за плечи обнимет И слёзы, как мать, оботрёт. Как добрый владыка накормит И, взяв как слуга, водонос, Смиренно нам очи омоет От пыли дорожной Христос.

193

ПРОЩАНИЕ

195

Слово архиепископа Верейского Евгения

Когда мы теряем близкого человека, который долгое время находится на болезненном одре, мы бываем приготовлены к его потере, хотя и в этом случае бывает нелегко пережить утрату. Но когда близкий нам человек уходит из жизни внезапно, это переживается гораздо тяжелей. Конечно, наша скорбь от внезапной утраты – плод нашего человеческого разумения. Господь Сам знает, что для нас уготовлено, и Он Сам распоряжается нашей жизнью. Господь обещал нам многое, но Он не обещал нам завтрашнего дня.

Сегодня мы собрались в этом святом Троицком соборе для того, чтобы вознести молитвы о упокоении нашего собрата архидиакона Романа, который ушел из жизни, по нашему человеческому разумению, внезапно. Это горе постигло нас неожиданно, и мы скорбим. Но сейчас, в тот момент, когда его бездыханное тело находится здесь, мы вспоминаем о его жизни. Он прожил немного лет – опять же, по человеческому разумению. Мы все близко его знали. Знали как студента Московских Духовных школ, знали как инока Троице-Сергиевой Лавры, как насельника и эконома святой Даниловой обители. Он потрудился немало, и мы все можем видеть его благодеяния, видеть результат его усилий. Он трудился безвозмездно, бескорыстно, трудился во славу Божию, трудился во славу святого князя Даниила, во славу народа Божия. Многие плоды его трудов мы можем наблюдать здесь, в святой обители.

Но отец Роман дорог нам и другими чертами, которые, может быть, не известны широкому кругу людей. Он был очень сердобольным человеком и часто посещал тех, кто нуждался в помощи, кто подчас был прикован к одру болезни и готовился уйти из этой жизни. Таких людей он наставлял и укреплял.

Хотя отец Роман был диаконом, он, по благословению, проповедовал. Проповедовал иногда в храме, проповедовал по радио, тем самым неся истину Христова Евангелия народу Божию. Всем хорошо известны его песнопения, которые вместе с отцом Алексием Грачёвым он записал на аудиокассеты и благодаря которым, может быть, многие люди, запутавшиеся в жизни и ищущие путь к Церкви, обрели этот путь. Эти кассеты, разошедшиеся по всем уголкам нашего Отечества, вдохновляют и укрепляют людей страждущих. Благодаря его трудам эти люди находили свет истины.

Таким отец Роман останется в нашей памяти – простым, но талантливым от Бога человеком.

Святейший Патриарх также со скорбью воспринял уход из жизни архидиакона Романа и направил в адрес отца Наместника и братии святой обители своё соболезнование, которое я сейчас оглашу.

ПОСЛАНИЕ
Святейшего Патриарха Алексия
его высокопреподобию, архимандриту Алексию,
наместнику Свято-Данилова монастыря
города Москвы

Ваше Высокопреподобие и братия обители!

Выражаю сердечное соболезнование отцу Наместнику, братии Свято-Данилова монастыря, а также всем духовно близким архидиакона Романа (Тамберга) в связи с его трагической кончиной в автокатастрофе.

После перехода из Троице-Сергиевой Лавры в Свято-Данилов монастырь отец Роман, в связи с 10-летием восстановления обители, был возведен в сан архидиакона и ревностно начал трудиться на своём послушании эконома, активно содействуя достижению материального благосостояния монастыря и установлению добрых взаимоотношений с руководством Южного административного округа. Не без его старания и усилий был сооружен памятник святому благоверному князю Даниилу Московскому и воссоздана одноименная часовня на Даниловской площади столицы.

Многие христиане хорошо знали отца Романа и как яркого, талантливого человека, облекавшего свои сокровенные сердечные мысли в духовные стихи, а также в светлые, жизнеутверждающие песни авторского исполнения. В них он запомнился всем нам как благовестник вечных Евангельских тем в возрождающемся ныне православном духовно-песенном жанре.

Высшая цель жизни человека, как временной, так и вечной, заключается в единении с Богом, Источником всякого блага. Отец Роман, приняв в своё время иноческий постриг, целиком посвятил себя Господу. Обладая прекрасным голосом и музыкальными дарованиями, он ревностно служил Ему в диаконском сане и выполнял ответственное хозяйственное послушание во славу Божию и на благо одной из самых известных и древних православных обителей нашего Первопрестольного града.

Бог и Создатель всегда смотрит на сердечное устроение человека. Отец Роман имел открытое и восприимчивое к переживаниям и боли ближних сердце. Об этом говорит весь его недолгий, но исполненный служения ближним земной путь, об этом свидетельствует его доброе и умиротворяющее песенное творчество.

Господь да упокоит его бессмертную душу в обителях Небесных! – о чем наша общая молитва.

Алексий,
Патриарх Московский и Всея Руси

Может быть, излишними будут долгие речи и слова – они ему сейчас уже не нужны. Скорее всего, эти слова и речи являются назиданием для всех нас, живущих ещё здесь. Для всех нас, кому ещё предстоит переход из этой временной жизни в жизнь вечную. Отец Роман ушел в вечность. И сейчас наш долг, долг близких ему людей и всех православных христиан, вознести о нём молитву, чтобы Господь простил ему все его согрешения, вольные и невольные, и даровал ему Царствие Небесное. Аминь.

198

Слово иеродиакона Максима (Запальского)

Совсем недавно, здесь, в Троицком соборе, на этом самом месте мы отпевали рабу Божию Ирину. Все, кто знал Ирину – а она работала секретарем эконома, любили её; любил её и отец Роман. В надгробном слове он утешал нас словами о том, что все мы рано или поздно встретимся с ней, кто скоро, а кто не скоро, – и может быть, тем самым, не зная того, он сказал пророческое слово о своей смерти.

Отец Роман погиб в сане диакона. Он не был духовником, у него не было духовных чад. Однако у него был талант от Бога и была власть, которой он талантливо и мудро пользовался. И все люди, работавшие в экономской службе, приобретали через общение с ним и христианское добродетели, и деловые качества.

Как гром, как молния поразила всех весть о смерти отца Романа. Остались огромные не совершившиеся планы, и Господь только знает, совершатся ли они. Но мы знаем, что Господь ведает жизнью каждого человека и прибирает его именно тогда, когда этому человеку это больше всего нужно и полезно.

Будем молиться о упокоении души архидиакона Романа, будем надеяться, что и мы встретимся с ним в будущей жизни.

198

Слово архимандрита Алексия перед произнесением разрешительной молитвы

Горечь и боль утраты переполняет наши сердца. Но есть и чувство смирения перед Промыслом Божиим: Богу так изволися. Творец, Который любит больше нас, взял к Себе Своё творение. И мы молимся о том, чтобы Господь простил архидиакону Роману, как человеку немощному и грешному, все его прегрешения вольные и невольные, потому что нет человека, который жил бы и не имел греха. И сейчас, перед разрешительной молитвой, мне хочется попросить от имени отца Романа у всех вас прощения за все его грехи вольные и невольные. Как человек одаренный, он служил своими талантами Богу, людям, Святой Церкви, но как человек грешный, мог кого-то оскорбить и не заметить, мог быть несправедливым. И вот за это я прошу от его имени у всех вас прощения и прошу святых молитв. Потому что каждый пойдёт в этот путь. И как сам он недавно говорил, мы встретимся там с нашими умершими. Хочется, чтобы этот путь каждого из нас – рано или поздно он будет, – чтобы этот путь у каждого из нас был с Богом, чтобы Господь там, в Своих обителях, встретил, и простил, и помиловал, и ущедрил. Делом, словом, помышлением и всеми чувствами простите, отцы, братие и сестры...

3

КОГДА УЙДУ НАВЕКИ...

ПРОТОИЕРЕЙ АЛЕКСИЙ ГРАЧЁВ

АРХИДИАКОН РОМАН (ТАМБЕРГ)

КНИГА
ВОСПОМИНАНИЙ


Данилов мужской монастырь
Даниловский благовестник
Москва 2007

4

ББК 86-372 К-57
По благословению
Святейшего Патриарха
Московского и всея Руси
Алексия II

ISBN 978-5-89101-210-3

К-57 КОГДА УЙДУ НАВЕКИ... Протоиерей Алексий Грачев. Архидиакон Роман (Тамберг): Книга воспоминаний/Сост. В.Ю. Малягин. – М.: Даниловский благовестник, 2007. – 384 с., ил. Данилов ставропигиальный мужской монастырь, 2007 Малягин В.Ю. – составление, литературная обработка, 2007

383

КОГДА УЙДУ НАВЕКИ...
Протоиерей Алексий Грачёв      Архидиакон Роман (Тамберг)
Книга воспоминаний

Издание осуществлено
под общим руководством
архимандрита Алексия (Поликарпова)

Директор издательства
Сергей Дубинкин

Главный редактор издательства
Владимир Малягин

Редактор-составитель Художник Обработка иллюстраций Компьютерный дизайн, верстка Корректоры Компьютерный набор

Владимир Малягин Александр Григорьев Димитрий Клыгин Ольга Гришина Елена Володина Ольга Ситникова Татиана Божевольнова

В книге использованы фотографии из личных архивов
семьи протоиерея Алексия Грачёва
и архидиакона Романа (Тамберга)

Лицензия ЛР № 030571 от 20 октября 1998 г.
Подписано к печати 27.12.2006
Формат 70x100/16. Печ. л. 24. Тираж 7000 экз.
Заказ № 102

Издательство "ДАНИЛОВСКИЙ БЛАГОВЕСТНИК"
115191, Москва, Даниловский вал, 20

Отпечатано в ОАО "ИПК "УЛЬЯНОВСКИЙ ДОМ ПЕЧАТИ""
432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14
при участии ООО "ПФ "Сашко""

4-я стр. обл.

КОГДА УЙДУ НАВЕКИ

Д.С. Соколов

Когда уйду навеки с лазоревой земли Не всхлипнут горько реки, не встанут корабли, Не остановит птица над миром свой полёт, Лишь добрый друг простится, помолится, придёт. Поставит тихо свечку, прошепчет надо мной: "Спаси его, Предвечный, спаси и упокой". В безмерной страшной стыни, в бессветной западне Молитвами святыми лишь он поможет мне. И скорбная могила уже не так страшна, Пока горит кадило и ектенья слышна, Качается кадило, звучит пасхальный глас, О Господи, дай силы мне встретить смертный час.

†

Конец книги

---